Письма к сыну. Максимы. Характеры

Получил вчера твое письмо от 16 мая н. ст. и, прочтя его, написал сэру Чарлзу Уильямсу благодарность за внимание, которое он тебе оказал. Твое первое появление при дворе оказалось, по-видимому, удачным, и его величество король Польши обратил на тебя внимание. Надеюсь, что ты отнесся к этой похвале спокойно и с уважением, как и должен отнестись настоящий светский человек. Людей, плохо воспитанных и темных, всякое величие ослепляет: они до безумия пугаются, когда с ними заговаривают короли или великие люди, теряются, робеют и не знают, ни что, ни как им ответить, тогда как les honn^etes gens [40] присутствие высокопоставленных лиц не ослепляет; люди благородные знают, какое они должны оказывать им уважение, и не забывают о нем, но при этом нисколько не смущаются и могут так же непринужденно разговаривать с самим королем, как если бы перед ними был любой из его подданных. Вот великое преимущество тех, кого смолоду вводят в высшее общество и кто рано приучается разговаривать с лицами, занимающими более высокое положение. Сколько я здесь видел людей, получивших самое лучшее английское образование, сначала в школе, а потом в университете, которые, когда их представляли королю, не знали, стоят ли они на голове или на ногах. Стоило только королю заговорить с ними, и они чувствовали себя совершенно уничтоженными, их начинало трясти, они силились засунуть руки в карманы и никак не могли туда попасть, роняли шляпу и не решались поднять; словом, в поведении их было все, что угодно, только не было естественности и простоты.

Человек воспитанный умеет говорить с нижестоящими людьми без заносчивости, а с вышестоящими – уважительно и непринужденно. Беседуя с королями, он остается совершенно спокойным; он умеет пошутить с дамами, принадлежащими к самой высокой знати, – непринужденно, весело, но вместе с тем и почтительно. С теми же, кто равен ему по положению, независимо от того, знаком он с ними или нет, он говорит о вещах, всех интересующих и всем доступных, не позволяя себе, однако. быть чересчур легкомысленным, нисколько не волнуясь и не делая никаких неловких движений. И надо сказать, что такая вот непринужденность всегда производит самое выгодное впечатление.

Мне бы хотелось, чтобы чайный прибор, полученный от сэра Чарлза Уильямса, ты подарил своей матери и послал ей с Дювалем, когда тот вернется. Ты должен не только испытывать к ней почтение, но и помнить, как ты обязан ей за ее заботу и ласку, и поэтому пользоваться каждым случаем, чтобы выразить ей свою признательность.

С нетерпением жду от тебя известий из Дрездена, равно как и ответов на те многие вопросы, которые я тебе задал.

А пока прощай, и да благословит тебя бог!

XXXV

Лондон, 21 июня ст. ст. 1748 г.

Милый мой мальчик,

Мысль о том, что у тебя очень плохая дикция, никак не выходит у меня из головы и до такой степени меня тревожит, что я буду писать тебе об этом не только сейчас, но, может быть, и во многих других письмах. Радуюсь и за тебя и за себя, что я вовремя об этом узнал и что, как я надеюсь, еще не поздно ее исправить, и всегда буду чувствовать себя бесконечно обязанным, как впоследствии, разумеется, и ты сам, сэру Чарлзу Уильямсу, написавшему мне об этом. Боже мой! Если бы по твоему недосмотру или по моему эта неловкая и неприятная манера говорить вошла у тебя в привычку, а это могло случиться через какие-нибудь два года, – как бы ты выглядел в обществе и на больших приемах! Кому было бы приятно твое присутствие и кто стал бы слушать твои речи? Почитай, что пишут о дикции Цицерон и Квинтилиан,¹ какое большое значение они придают тому, чтобы она была приятной. Цицерон идет даже дальше, он утверждает, что оратору необходима хорошая фигура и что прежде всего он не должен быть vastus, т. е. непомерно большого роста и неуклюжим. Это доказывает, что он хорошо знал людей и понимал, какое большое значение имеет приятная внешность и изящество манер.