Письма к Тому

Когда идешь, например, по улице Парижа – никто ни на кого не обращает внимания.

У нас одежда пристального внимания и обсуждения. И встречают и провожают «по одежке». Впрочем я ломлюсь в «открытые двери». Итак все ясно, так что лень продолжать эту тему.

Письмо

20 июля 2002 г.

Том, привет Вам из Афин. Сижу в «своей» квартире в театре Терзопулоса. Жара и шум. Ад.

Я раньше никак не могла выучить французское «l’enfer» (ад), все время говорила «contre paradise» (не рай), а теперь, поживя в Афинах «l’enfer», у меня точно закрепилось за этим городом.

У нашего поэта Андрея Вознесенского были такие строчки:

«Тишины хочу, тишины!
Нервы, что ли, обожжены…
Чтоб тень от сосны
перемещалась, хочется, как шалость
Вдоль спины, до мизинца ступни…
Тишины!»

Мы живем в очень шумное время – грохот машин, самолетов, радио, телевизора, телефонов и т. д. – создают вокруг нас поле и иногда, особенно одиноким этот шум помогает пережить это чувство одиночества и неудовлетворенности однообразием из жизни. Человек уходит домой после работы, где было много шума и разговоров, вместо того, чтобы побыть в паузе, молча, с самим с собой – включает телевизор.

В театре на сцене все говорят или звучит музыка, или какие-нибудь другие звуковые эффекты.

Я скучаю по актерским паузам в театре. Знаю, что это, пожалуй, самое трудное в театре – «держать паузу». Именно «держать». Потому что это ощущение похоже на телекинез, о котором сейчас много пишут, когда силой воли или напряжением какой-то другой энергии в воздухе зависает предмет. Точно такое же энергетическое напряжение требуется от актера, чтобы пауза «зависла»! И в кино люблю сниматься в сценах, где мало слов. Всегда прошу режиссеров ставить на меня камеру, когда говорит партнер. Но они упрямые. Снимают «восьмеркой»: кто говорит, тот и в кадре. Глупо.

А музыка в театре и кино нужна для «атмосферы». Но «слабо» сделать это атмосферу в тишине. Недаром говорят о киноязыке Тарковского, например. Напряжение в кадре достигается каким-то особым способом кино. Среди актеров американских я люблю Аль Пачино, который, что бы ни играл, держит это напряжение в кадре своим присутствием.

Том, простите мои детские «теории». Это от жары и надоевших Афин. Обнимаю Вас и Юлию.

Алла.

P.S. Пришла машина за мной. Еду в Дельфы. Там на старогреческом стадионе буду играть свой новый спектакль «Tristia» – последние женские монологи древнегреческих трагедий.

Спектакль репетировала в Москве в театре у Васильева. В Дельфах свет поможет поставить Терзопулос. На этом стадионе собирается на спектакль до 7 тысяч зрителей. Едут отовсюду.

Ремарка

Я помню Николая Симонова в Сальери в спектакле Ленинградского Пушкинского театра – незабываемое его начало роли: открывался занавес, в глубине сцены стоял спиной к публике Симонов – Сальери в полнейшей тишине. И чем дольше молча стоял Симонов, тем больше сгущалась эта тишина. И когда это предгрозовое ощущение уже невозможно было вынести, он резко поворачивался и гневно, резко, со своей характерной четкой артикуляцией выстреливал долгожданную фразу: «Все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше…»

Незабываемое впечатление!

«Зоны молчания» были в спектакле Анатолия Васильева «Взрослая дочь молодого человека» в Московском театре Станиславского. Это был сознательный режиссера расчет и воспринимался тогда новым языком театральных выразительных средств. Актеры на сцене молча и долго делали салат. А перед этим они о чем-то говорили – о чем? – не помню, а помню эту зависающую паузу. Это не было просто молчание – это была «зона» молчания – «зона» напряжения и мы, зрители, знали, о чем молчат актеры, потому что жизнь персонажей на сцене и наша – были адекватны. А нашу жизнь и нас самих мы научились понимать без слов. Чебутыкинское «тарарабумбия – сижу на тумбе я» говорит нам больше, чем какой-нибудь монолог, если актер, играющий Чебутыкина, умеет играть без слов. А знаменитое «трам-там-там» Вершинина и Маши? Тут уже скрытое, бессловесное, телепатическое общение доведено до простого звука.

После театра «запрещенного слова», театра сюжета, истории, психологической подробности чувств – когда все слова были сказаны впрямую или как «ширмы-загородки», после того, как прекрасные актеры самовыявлялись на пике остроты чувства – эти васильевские «зоны молчания» тогда воспринимались чудом открытия. Мне казалось, что театр для себя нашел новый язык выразительных средств. Жаль, что потом этот язык забыли. Правда, говорить на нем очень трудно.