Письма к утраченной

– При чем здесь Брайтон? Ты сама понимаешь, что я не о Брайтоне говорю. Теперь все будет по-другому. Жене викария не подобает бегать на танцульки и ужинать в автобусе жареной картошкой с лотка. Будешь день-деньской чай ему подавать да печенье печь для всяких старых зануд, что так и норовят задержаться после вечерней службы.

– Не преувеличивай, Нэнси. Чарлз не помешает нам видеться.

Насчет танцулек Нэнси определенно была права; впрочем, Стелла такое времяпровождение никогда особенно не жаловала. Смешная потеря в сравнении с тем, что она приобрела после замужества!

– Помоги, пожалуйста, расстегнуть платье. Мы с тобой будем встречаться по субботам, ходить в кино или за покупками. И запомни: ты всегда желанная гостья в этом доме.

Нэнси встала с кровати, невесело усмехнулась:

– Вряд ли Чарлз будет мне рад.

– Придется ему привыкать. Мы ведь с тобой все равно что родные сестры, и он это знает. Кроме тебя, Нэнс, у меня никого на свете нет.

– А мисс Бёрч? По-моему, она возомнила себя как минимум твоей тетушкой. Только вспомни ее пассаж про Купидона! – Не выпуская сигареты изо рта, Нэнси изобразила самодовольную улыбку и голосом мисс Бёрч процитировала: – Стелла была гордостью Вудхиллской школы…

Последовал целый шквал характерных гримас мисс Бёрч в исполнении Нэнси. Хихикая, Стелла переоделась в бледно-синий костюм, что Ада Броутон отыскала в тюках одежды, пожертвованной для беженцев. Нэнси уложила ее кудри в сложную прическу – по собственным профессиональным уверениям, вершину парикмахерского искусства. Прическу венчала крохотная бледно-синяя шляпка, дерзко надвинутая на одну бровь.

Стелла беспокойно оглядела себя в зеркале, так и этак поворачивая голову:

– Я какая-то… слишком взрослая.

– Ты сногсшибательная. Преподобный с ума сойдет от страсти. Да, кстати, чуть не забыла…

Нэнси потянулась за сумочкой, брошенной на кровати, извлекла миниатюрный бумажный сверток.

– Вот, подарок к свадьбе. Точнее, к медовому месяцу.

Под пристальным взглядом подруги Стелла развернула обертку и, смеясь, взяла двумя пальцами нечто скользкое, гладкое, бледно-розовое.

– Какая прелесть! Нэнси, что это?

– Сорочка для первой брачной ночи, глупенькая!

Стеллу бросило в жар, внизу живота возникла странная дрожь.

– Я такое не надену! Я же в этом насмерть замерзну!

– Не пори чушь. Ты будешь сгорать от вожделения. А вот Чарлза жалко. Как представит, бедняга, сколько конкретных благодарственных молитв надо вознести, так и запутается, с которой начать.

Прощаться вышли все гости. Фред Коллинз поставил молодых на фоне такси, чтобы сделать последний снимок. Рука мужа кирпичом легла на талию Стеллы; по напряженной гримасе было видно, что Чарлз прислушивается к счетчику. Потом Стелла целовала Нэнси, Аду и Этель и даже, робко и неловко, Роджера и Лиллиан. Когда она уже садилась в такси, понукаемая Чарлзом, Нэнси крикнула:

– Стелла, а букет?!

– Ой!

Стелла взглянула на Нэнси, определила расстояние и направление, повернулась спиной к толпе доброжелателей. Но в момент броска розовый шип зацепился за перчатку, траектория полета изменилась. Букет, осыпая Стеллу бархатистыми вялыми лепестками, упал прямо в руки Питера Андервуда.

Стелла, выворачивая шею, долго смотрела в заднее окно такси. Провожающие отчаянно махали – все, кроме Питера. Тот, несколько ошалевший, тискал букет.

– Я хотела подгадать так, чтобы букет поймала Нэнси, – смущенно пробормотала Стелла.

– У Питера талант оказываться в самых неожиданных местах, – с восторженной нежностью отозвался Чарлз.

Чёрч-роуд кончилась, такси завернуло за угол. Стелла уселась ровно и вдруг почувствовала, что глаза щиплет от слез. Она опустила взгляд. Белоснежная перчатка была порвана шипом и запачкана кровью.

Глава 3

2011 год

Малокровные февральские дни казались сообщающимися сосудами, соединенными через многочисленные протечки в системе мутных ночей.

Лучшим и единственным способом приноровиться к темноте, холоду и голоду был сон. В отсутствие электрического освещения, телевидения, привычного времени приема пищи организм Джесс перестроился. Теперь она существовала в каком-то даже не первобытном, а животном режиме: она впала в спячку. Время поглощалось забытьем.

В часы бодрствования черепная коробка становилась гулким от тишины колоколом, собственный голос в горле скукоживался, усыхал на корню языка. Так, наверное, было с андерсеновской Русалочкой. Пришло острое осознание необходимости петь. В пику Доджу, в пику перебродившим амбициям самой Джесс пение по-прежнему составляло часть ее существа. В безмолвии бродя по сумеречному дому, Джесс физически ощущала, что тает, становится собственной тенью. Призраком.