Письма крови

Радость моя, как хотел бы я развлечь вас длинным рассказом о своей первой дуэли, наполненным восторженных эпитетов и переживаний, но нет – все получилось тупо и некрасиво. Совсем как в жизни. Естественно, мой противник пришел не один и вовсе не был настроен на честный поединок. По традиции, его сопровождали четверо головорезов, которые и заняли, в основном, мое время. Неожиданно для меня, головорезы эти оказались гораздо более предсказуемыми и слабыми, чем те, с которыми свела меня судьба год назад. Не прошло и двух минут, как один валялся с пробитым легким, второй медленно сползал вдоль ствола дерева, зажимая рукой распоротое горло, третий едва ли не сам напоролся на мой клинок, а четвертый проявил благоразумие и бросился бежать. Преследовать его я не стал – у меня были дела поважнее. Я вернулся к виновнику торжества. Он стоял, где и прежде, дрожа как осиновый лист. «Хотя бы шпагу достань!» – презрительно рявкнул я. В ответ этот червь, недавно мнивший себя центром Вселенной, лишь еще сильнее задрожал и истерично замотал головой.

Я подошел к нему и нанес удар. Чуть ниже живота, проткнув мочевой пузырь.

Он выл, корчясь от боли и страха. Его ждала долгая мучительная смерть.

Я пошел домой. На душе действительно стало легче.

20

До дома я добрался задолго до рассвета и решил немного посидеть у камина, собраться с мыслями и немного перевести дух, прежде чем отойти ко сну. Когда огонь разгорелся, я налил себе бокал бренди, устроился поудобнее в кресле и принялся рассматривать шпагу, которая только что стала орудием моего гнева. Это был незатейливый солдатский инструмент, прекрасный, даже совершенный, в своей простоте, клинок которого, будучи чуть шире привычного для горожан рапирного, позволял не только колоть, но и рубить. Это бесспорно добавляло больше свободы в бою, но и заставляло быть более собранным – увлекшись архаичной рубящей тактикой, можно было очень легко подставиться под колющий удар противника. Отблески пламени на клинке будоражили воспоминания о событиях еще не закончившейся ночи – я раз за разом повторял их в своем воображении, стараясь рассмотреть каждую деталь максимально подробно. Увы, память моя не была настолько совершенна.

Тем не менее, тогда я полностью открыл для себя смертоносную, в чем-то пугающую красоту оружия. Фактически, вся человеческая культура неразрывно связана с культом меча и войны. Одни восхваляют его, другие – проклинают, но никто не остается безучастным. Вот она истинная красота этого мира – холодная и беспощадная, требующая безукоризненного совершенства формы, не прощающая ошибок, одним мановением обрывающая жизни и дающая бесконечную власть. И крайне мало тех, кто способен в полной мере оценить ее. По достоинству. Без излишнего, заискивающего пафоса. Без ханжеской брезгливости. Без трусливого отрицания. Наверное, это под силу только тем, у кого есть целая вечность на ее осмысление, да тем, кто сумел настолько отдалиться от суеты смертных, что стал для них практически чужим. Я с тоской посмотрел на пустое кресло по соседству. Обычно, там сидел Вильгельм. Возле него же он и умер. «Дорогой друг мой, – вздохнул я. – Как жаль, что я не могу поделиться с тобой даже частицей той красоты, что открыл сегодня».

«Гете! – вдруг услышал я знакомый голос. – Гете, мне больно! Очень больно!»

От неожиданности я вскочил на ноги, инстинктивно вскинув шпагу.

Передо мной стоял Вильгельм. Точно на том месте, где умер.

Присмотревшись внимательнее, я понял, что вижу не существо из плоти – фигура была немного расплывчатой, будто между нами было толстое стекло, а движения неестественно резкими. Однако, во всем прочем, это был Вильгельм, каким я его видел в последний раз – вплоть до страшной раны вместо глаза. «Мне больно, Гете! – повторил призрак. В следующую секунду он скорчился и издал настолько пронзительный и исполненный страдания вопль, что мне стало крайне не по себе. Появилось ощущение, что множество рук крепко держат меня. Ноги подкосились, шпага выпала из обессилевших рук. Я поежился и вздрогнул, сбрасывая с себя это оцепенение. «Вильгельм, друг мой… – мне было сложно подобрать слова. – Как ты… вернулся?». Дух криво ухмыльнулся. «Нет, я не вернулся. – речь его оставалась обрывочной и дерганной. – Это ты… можешь… Можешь говорить с нами… с мертвыми…». В этот момент мне показалось, что Вильгельм плачет. «Я – мертв. Гете, ты представляешь?! Я мертв и… здесь нет ничего! Для таких, как мы нет даже ада! Только холодная пустота… из которой не вырвешься… Гете, это очень… это безумно больно!».