Письма любви

Я испугалась этих слов, и самого человека тоже. Не хотела идти с ним наверх, несмотря на то что он предлагал большие деньги. Заупрямилась — и точка. Я могла себе позволить гораздо больше, чем мои товарки. А с той минуты, когда появился Смеющийся Отто, вообще все. Эсэсовец не смеялся больше в моем присутствии, а все чаще хмурился. Его ревность ко мне проявлялась взрывами злости. Однажды он хотел застрелить человека, который осмелился на меня взглянуть. Дошло до того, что меня стали бояться. Даже Вера как-то отдалилась. Когда я заходила к ней в гости, они с женихом сразу замолкали, вели себя неестественно. Я не в силах была этого изменить и в конце концов перестала у нее бывать. Я жила в полной изоляции. Когда шла через гетто, обвешанная сумками с едой, все творившееся вокруг казалось декорациями к спектаклю: трупы, голодные дети с выступающими ребрами. Мне даже не приходило в голову с кем-нибудь поделиться. В том мире, которому я теперь принадлежала, этот жест выглядел бы неуместным. У меня было какое-то неясное предчувствие, что, стоит мне вытащить из сумки хоть один апельсин и подарить его ребенку, все исчезнет, а я окажусь на его месте. Единственной моей заботой было накормить папу. Я стала внимательна и добра к нему. Приносила икру, сардины. Заискивала перед ним, нежно расспрашивала обо всем. Он отвечал мне своим печальным голосом и ничего не брал, кроме хлеба. Я не сердилась на отца, понимая, что это такой же пустой жест, как одарить умирающего с голоду ребенка апельсином. Я больше не имела права называть его, как в детстве, «папочка», «папулька». Это было нечестно. И хотя мы оба чувствовали эту фальшь, все же не могли себе в этом отказать. Мне кажется, я уже не помню, какой была до войны, за стенами гетто. И только временами передо мной мелькала та девочка с ленточками в косичках, еще более призрачная, чем сегодняшняя. Зачем я пользовалась словами той девочки: «папочка», «папулька»? Им не было места в этой жизни. Здесь же были совсем другие персонажи — пятидесятилетний старец и высококлассная девка из борделя…

Отто хотел снять мне квартиру, но я была против. Я упрямо продолжала жить в доме на Сенной и принимать немца в комнатке с проходом через администрацию. Я заявлялась туда в норковой шубе, когда мне вздумается, он ждал меня, иногда понапрасну. Но эсэсовцу не разрешалось ни прийти ко мне домой, ни прислать за мной.

Однажды ровно в полночь в комнатке наших свиданий выстрелила в потолок пробка от шампанского. Наступил тысяча девятьсот сорок третий год.

— Эля, — сказал Смеющийся Отто, — выходи за меня.

Я с удивлением посмотрела на него:

— Что ты сказал?

— Хочу на тебе жениться.

— Ты хочешь опозорить свою расу! Как на это посмотрит твой фюрер? — со смехом воскликнула я.

— Я люблю тебя, — произнес он.

— Но я тебя не люблю, — холодно отрезала я. — И не будем больше об этом.

Что чувствовала я, когда эсэсовец стоял на коленях и целовал мне ноги? Это удивительно, но я не чувствовала ничего. Внутри была только пустота. Я часто вспоминала слова своего несостоявшегося клиента: «Твоя красота, как отрава, от нее веет смертью». Мне доставляли удовольствие переживания немца. Я была образованнее и интеллигентнее его. Отлично говорила по-немецки. Как-то ночью я прочитала ему стихи Гёте.

— Чьи это стихи? — спросил он.

Я рассмеялась:

— Это стихи сына того же народа, что и ваш фюрер. Может, ты даже слышал о нем — это Гёте.

Он промолчал в ответ, а может, и правда ничего о нем не знал.

Я вернулась домой на рассвете и была удивлена, застав папу с книжкой на коленях. Его голова была наклонена вперед, а седые волосы спадали со лба. Он спал. Я побродила по квартире, потом помылась в кухне. Когда я в ночной рубашке вернулась в комнату, отец был в той же позе. Охваченная недобрым предчувствием, я дотронулась до его руки. Она была холодна. Этот холод проник внутрь меня.

— Папочка, — прошептала я голосом той маленькой предвоенной девочки, которой когда-то была, и подняла его голову.

Я увидела любимое лицо, но через минуту произошло нечто ужасное: челюсть отвисла, щеки впали, нос заострился… в нем появилось что-то от птицы. Я побежала в комнату Веры, где они с женихом праздновали Новый год. Оба были пьяны, но мой вид отрезвил их. Я не могла выговорить ни слова, только показала на нашу дверь.

— Заснул старичок, — с грустью и теплотой произнесла Вера.