Письма, несущие смерть

Я без стеснения обвинил старого козла в продажности, лживости и практически во всех смертных грехах, кроме разве что изнасилования собственной мамочки. К тому же я намекнул, что знаю несколько его грязных секретов и не прочь поделиться ими с общественностью — если, конечно, он не согласится продать автодром и на вырученные средства построить аналогичный где-нибудь в другом месте.

Письмо я накатал за пять минут, потом перечитал его. Мое послание вряд ли повлияет на мировоззрение парня, но заставит его задуматься. И это лишь первый залп в спланированной мною короткой и грязной войнушке. Если владелец и не перенесет автодром, то к концу боевых действий по меньшей мере согласится построить звукоизоляционную стену между своей собственностью и соседними домами. Раз уж он создал эту проблему, то пусть решает ее за свой счет.

Я пересек коридор и постучался в дверь кабинета Генри.

— Войдите, — откликнулся он после первого же моего стука, и я вошел.

— Я закончил.

— Отлично!

Я протянул листок.

— Хотите прочитать? Просмотреть?

Генри отмахнулся:

— Нет. Вы — Писатель Писем. Вы знаете, что делаете. Просто отошлите его.

Я вернулся к себе, порылся в столе, нашел ручку, конверт и рулончик марок. Подписав письмо вымышленным именем, я написал на конверте адрес, запечатал и прилепил марку. Генри ждал меня в коридоре.

— Здесь где-нибудь есть почтовый ящик?

Генри ухмыльнулся. Как мне показалось, в его глазах заиграли насмешливые огоньки.

— В конце коридора. Идемте, я провожу.

Мы вышли в просторный коридор.

— Туалет, — объявил Генри, указывая на очередную дверь.

В конце коридора он остановился, и только тут я обратил внимание на нечто, очень похожее на церковный алтарь. Барельеф из писчих перьев и свитков, ручек и листов бумаги, пишущих машинок и принтеров образовывал арку в квадратном пространстве стены, но издали резьба, совпадавшая по цвету со стенами и потолком, была незаметна. Дорожка резных конвертов вела к отверстию в центре стены — щели почтового ящика, окаймленной металлом, похожим на чистое золото.

— Вот сюда мы бросаем наши письма, — почтительно произнес Генри, с благоговением коснувшись пальцем щели.

Я прекрасно понимал его чувства. И я много раз с благоговением смотрел на почтовые ящики, как на отдельно стоящие синие, словно часовые, возвышавшиеся на перекрестках, так и на маленькие прямоугольные щели в стене почтового отделения, ведущие прямо к сортировочным машинам. Таким, как мы, почтовые ящики служили талисманами, магическими порталами, сквозь которые наши творения отправлялись к пунктам назначения.

Я бросил свой конверт в щель, и он провалился совершенно бесшумно, без громкого хлопка о дно ящика, обычно сопровождающего приземление первого за день конверта. Мое письмо мягко коснулось предыдущей корреспонденции.

Генри ласково потрепал меня по плечу, явно понимая мои чувства. И опять от сознания нашего духовного родства по моему телу разлилось приятное тепло.

— Вам здесь понравится, — сказал Генри. — Вы прекрасно приспособитесь.

2

Я завел новых друзей.

Не сразу, потому что в первые несколько недель у меня не было такой возможности. Я, естественно, встречался с сотрудниками в вестибюле или на автостоянке, поднимался с ними в лифте и всегда выдавливал улыбку, кивал или здоровался, но по большей части проходил прямо в свой кабинет, сочинял письма, а после работы сразу ехал домой. Мне нравился Генри Шварц, мы отлично ладили, и мы оба были Писателями Писем. Я понимал, что его положение мало отличается от моего и всех других служащих, но мы не стали и не могли стать друзьями. Он был моим начальником, и, если бы ему предстояло выбирать, он выбрал бы фирму, которой явно был фанатично предан.

А я особой преданности к фирме не испытывал.

Не поймите меня неправильно. В профессиональном отношении я не мог бы быть счастливее, и если бы удалось вернуть Викки и Эрика, то считал бы свою жизнь идеальной.

Только моя новая работа была слишком хороша, если в этом «слишком» был какой-то смысл. И как я ни любил ее, как в ней ни нуждался, в глубине души я ощущал какую-то неправильность. Похожие чувства у меня возникали в детстве после Хеллоуина. На праздник я, как принято, ходил по соседям и выпрашивал угощение, угрожая какой-нибудь проделкой и приговаривая «кошелек или жизнь», а весь следующий день, первого ноября, ел конфеты, собранные накануне. «Марс» на завтрак, «Милки уэй» на обед, «Сникерс» на ужин, «Баттерфингер» — в любой момент. Настоящий свинячий рай. Правда, более разумный и ответственный внутренний голос напоминал, что неплохо бы уравновесить весь этот сахар нормальной едой: хлебом или фруктами, мясом или овощами.

А через несколько месяцев, при очередном визите к стоматологу, приходилось ставить как минимум еще одну пломбу.

Вот о чем я вспоминал.

Все было здорово. Мне очень нравилось.

Но я знал, что это неправильно.

И другие знали.