Письма Никодима. Евангелие глазами фарисея

Не успел Саркус ответить, как в окне рядом с ним неожиданно показался Пилат. Он стоял, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Судя по всему, он всю ночь пил, так как под глазами у него набухли мешки, а обвислые губы придавали лицу выражение отвращения. Во всей его фигуре читался гнев, словно он встал с левой ноги и ждет только удобного случая, чтобы дать волю своему раздражению. Я подумал, что Пилат, конечно, тоже не забыл прошлогодней истории и своего триумфа, как не забыл он и давних проигрышей. Для этого человека, отравленного безнадежностью, месть должна была стать видом развлечения, отчасти даже придававшем смысл его жизни. Прокуратор молчал, оценивая размеры толпы. Тем временем Каиафа кивнул, и тотчас стражники, грубо потянув за цепь и веревки, выволокли вперед Узника. Пилат перевел взгляд с толпы на разодетых членов Синедриона, потом взглянул на Учителя и брезгливо спросил:

— Вы Этого что ли привели обвинять? Видно, вы не особенно дожидались моего приговора. Он едва жив…

Пилат говорил правду. За одну ночь Учитель превратился в собственную тень. Его лицо было покрыто красными пятнами от побоев и грязными подтеками от пыли, смешавшейся с потом. Правая щека опухла и исказила линию носа. Растрепанные свалявшиеся волосы торчали беспорядочными космами. Жалкий вид имела борода, которую стражники первосвященника, должно быть, дергали и вырывали целыми клочьями: она выглядела как сплошной комок из мяса, волос и крови. Его раскрытые губы почернели и пересохли; запекшаяся в уголках кровь придавала им скорбное выражение. Из–под заляпанного грязью лба с усилием смотрели глаза, словно два окна, распахнутых в беззвездную ночь…

— Это величайший Преступник! — вмешался Ионафан. — Иначе мы не привели бы Его к тебе.

— Раз Он столько всего натворил — вы бы сами Его и осудили, — прозвучало сверху с издевкой.

— Мы Его и осудили, — проговорил старый Ханан. — Согласно нашему приговору Он заслуживает смерть. Но нам, достойный прокуратор, недозволительно исполнить такой приговор.

— Разумеется, нет, — бросил Пилат. — В Иудее, когда речь идет о человеческой жизни, решаю только я. Будь это в ваших руках… — он сделал презрительный жест рукой. — Ваш приговор меня не особенно интересует, — грубо продолжал он. — Я сам решу, что с Ним делать. Приведите Его сюда! Этот человек едва дышит! — гневно крикнул Пилат, наблюдая, как стражники толкнули Учителя, и Тот упал. — Вы хотите, чтобы я судил человека, которого вы предварительно замучили? Что вы имеете против Него?

— Читай, — приказал Каиафа одному из левитов. Чувствовалось, что первосвященник весь кипит, задетый оскорбительными словами Пилата. Эти двое долго поддерживали между собой дружбу, но история с водопроводом развела их окончательно.

Левит поднял перед собой свиток. Читал он так, словно пел псалмы:

— «Первосвященник Пресвятого, Чьего имени не подобает произносить человеку, Иосиф Каиафа, сын Ветуса, после совещания с почтеннейшими и мудрейшими священниками, учителями и знатоками Закона Израиля постановил признать Иисуса сына Иосифа, плотника из Назарета, виновным в том, что Он призывал народ к неуплате кесарю следуемых ему податей…»

— Это ложь! — перебил чтение Пилат. — Я сам знаю, кто платит подати, а кто их платить не хочет!

— Читай дальше, — приказал Каиафа голосом, в котором слышалось с трудом подавляемое бешенство.

— «… а также, — продолжал левит, — виновным в том, что он занимался подстрекательством народа к бунту и объявил себя Царем Иудейским!»…

— Царем? — грубый тон Пилата сменился едкой насмешкой. — Так значит, вы привели ко мне своего Царя? Ну, раз так… мы будем судить Его. Привести сюда этого Царя! — сказал Пилат стоявшему рядом сотнику.