Письма о русской поэзии

Одежды судьбы шьются именем божьего величия, укрепляют стать страны. Космический Тютчев – грозовые тучи и божественные ливни. С его высот вся земля может казаться «погадкой совы», непрожеванным комком, изрыгаемым хищной птицей, «кормом зевесова орла»:

О Тютчев туч! какой загадке,
Плывешь один, вверху внемля?
Какой таинственной погадка
Совы тебе, моя земля? (…)
Взор обращен к жестокому Судье.
Там полубоязливо стонут: Бог,
Там шепчут тихо: Гот,
Там стонут кратко: Дье! (IV, 233–235)

Владеющий миром музыки Одоевский – голос из торжественного хора «Русских ночей», борющихся за «Белые ночи» Достоевского. Бредущий, по завету имени, по небу астроном Бредихин управляет хвостатыми кометами. Он передает свои математические познания потомку Хлебникову, и поэт в образе Зангези, одолев тайну числа, определяет стоимость вселенной. Он стоит на острове, утесе веры, заклиная мир вычислениями:

Я скачу и пляшу на утесе.
Когда пою, мне звезды хлопают в ладоши.
Стою. Стою! Стойте!
Вперед, шары земные!
Так я, великий, заклинаю множественным числом,
Умножарь земного шара: ковыляй толпами земель,
Земля, кружись комариным роем. Я один, скрестив руки,
Гробизны певцом. (III, 343–344)

Федор Достоевский – идеальная фигура этой богоподобной стати, именем своим воплощающий идею твердостояния, особого положения художника в мире, полноты и достатка обретенного бытия. Его имя – символ достоинства и пророческой обращенности.

Все так – смена поколений, законы числа, борьба добра и зла, веры и неверия. Но почему нужно быть благодарным за одни только имена? Почему имя – лучшее из того, что остается? «Федор» с греческого – «божий дар». В коренном составе имени – «Дар» и «Бог». Обладающим даром Божьим. Даром чего? Даром за что? История оборачивается Откровением, личность – сверхличностным бытием, а вопрос веры требует ответа поэтического. Высший дар – имя, слово. Если поначалу «Тютчев», «Одоевский», «Достоевский» – точки предельной индивидуации, то объединяющий их теодорический именнослов – точка захвата целого, размыкания на бытие.

В самом имени «Достоевский» – равновесие, устойчивость и прямостояние смысла.[83] Но это стать движения, поиска и обретения. Имя отделено от мира, сплочено. Основной признак его – достоинство. Бытие этого имени дано в самозамкнутой и уравновешенной в себе полноте. Поэтому оно исполнено совершенства. Истинность его устанавливается не относительно чего-либо, ему внеположенного, а им самим. Прекрасная цветущая форма. Саморазвертывание вовне плотной бытийственной самососредоточенности.

Звуки крепко и благородно всходят дугою, чтобы плавно и евхаристически низойти и подняться вновь: «До-сто-ев-ский». Имя раскрывается в артикуляции, как клейкий листок из почки. Произнесение цельно, звуки пригнаны друг к другу, как створки раковины, имя внутренне богато и гармонично. Но Достоевский всегда на краю всепоглощающей бездны. И никаких разумных оснований рассчитывать на целость нет, потому что всякий раз он бросается в эту бездну с открытыми глазами и в расчете на неминуемую гибель. Когда же этого не случается, спасение сходит ему как чудо и явленная помощь высших сил, неожиданная и благодатная. Федор! И сколько бы ни повторялась эта отдача себя грозной и все же родимой, близкой стихийной бездне, она всегда делается с решимостью окончательной гибели и полного растворения в мировой первооснове. Поэтому сохранение целости всякий раз – милость Божья, незаслуженный дар. Федор – имя не земное, небесное. Даже присваиваясь историческому лицу, оно остается тварным именем духовного мира, мерилом вечности. Это богоподобное имя молниеносной быстроты и непреодолимой крепости – средоточие высших энергий в их осуществлении и посланничестве. Поселяясь в мирской истории, оно остается откровением и, истинно пребывая, не делается здесь своим.

ЗЕРКАЛЬНАЯ ОХОТА

Феликсу Волосенкову

Унылая пора! Очей очарованье…

А. С. Пушкин

Кем полосынька твоя

Нынче выжнется?

Чернокосынька моя!

Чернокнижница!

Марина Цветаева. «Ахматовой»

31 марта 1908 года начинающий поэт, студент Казанского университета Виктор Хлебников отправил в Петербург письмо мэтру символизма Вячеславу Иванову. В нем на суд учителя юный «подстерегатель» (так Иванов позже аттестует ученика) вынес дюжину своих стихотворений. Вот одно из них: