«…Болото сменила пустыня. После штурма Берега Пустыни, о котором ты уже, вероятно, слыхала, мы двинулись дальше на юг. В страшную страну вступили мы — страну, где владыка — вездесущий, всепроникающий песок. И солнце — чудовищный лохматый клубок огня над головами. Броня танков раскаляется так, что на ней можно жарить яичницу. И ни капли воды вокруг. Воду нам привозят с Великого Болота на транспортерах и самолетах, но этого прискорбно мало. Всего два стакана в день на брата. Но мы идем и идем, днем и ночью. Вчера мы поднимались на плоскогорье, и можно было видеть все, что делается на десяток километров вокруг. Я видел толстую змею наших колонн, хвост ее исчезал где-то далеко в зыбком мареве пустыни. Иногда налетают самолеты, но наши летчики отгоняют их. Раз в два-три дня встречаем сопротивление незначительных отрядов пр<отивни>ка. Да, помнишь, я писал тебе о лейтенанте Корпе? Он погиб, бедняга. Ему прямо в живот угодила магнитно-реактивная мина (он сидел на танке, прислонившись к башне), и кусочки его мы находили в радиусе двадцати метров от места происшествия)…»
Так мы наступаем, Борька. Трудно, жарко, мозги кипят даже, но ничего, думаю, что выдержу.
Крепко тебя целую и жму твою честную руку.
Привет мамочке, поцелуй ее. Да не очень бегай за бабами.
Твой Арк.
Борис, salvete!
Давно я тебе не писал, друг мой. Обо мне тебе, вероятно, известно, а вот мне о тебе известно мало. Чем занимаешься? Как работаешь над астрономией, физикой? Есть ли еще порох в пороховницах? А как у тебя дела с девчонками? Я, брат, понемногу припухаю. Не пришлось бы того, хомут надеть на шею, как мама говорит. Все собираюсь переслать тебе рукопись «Человека, который любил Диккенса»,[25]
помнишь? Но никак не соберусь; приходится очень много работать. Кстати, что ты сейчас пишешь? Мнится мне, что твоя литературная деятельность ограничивается дневником твоим знаменитым. Надо, брат, писать. Писать — значит развивать литературный вкус. Фундамент у тебя изрядный, читал ты много, теперь пиши.