Письма. Рабочие дневники. 1942–1962 гг.

Здравствуй, дорогой мой братеник!

Вельми обрадовался твоему письму, и хотя настроение омерзительное (почему — см. ниже) и писать особого желания не имея (так уж повелось — привык писать тебе только хорошее) — однако ж, вдохновился и засел. Писать буду, по-видимому, долго, старательно и, м. б., даже скучно.

I вопрос — и важнейший для меня сейчас — моя будущность. Так вот ничего хорошего я сообщить не могу. Конечно, сейчас ничего толком неизвестно, приходится питаться полуофициальными слухами, но эти слухи гласят: Стругацкий Б. Н. рискует не попасть в аспирантуру — ни в Пулковскую, ни в Университетскую. Во всяком случае в числе фамилий кандидатов, занесенных в полуофициальный предварительный список (таких кандидатов двое) фамилия Стругацкого не значится. Поскольку никогда в своей жизни в Университете я никаких проступков не совершал, поскольку я всегда был и — тьфу-тьфу — остаюсь до сей поры лучшим студентом группы в смысле успеваемости, поскольку я, наконец, нисколько не хуже (в смысле, способностей к научной работе) любого из выдвинутых и лучше по крайней мере одного из них — постольку я заключаю, что объяснение возможным событиям надо искать не здесь — на бренной земле, — а там, за облаками, где вершат наши судьбы и где, по-видимому, вновь (как и при поступлении на физфак) встали тени предков. Повторяю, все эти сведения — предварительные, надежда еще остается. Например, мне известно, что один из кандидатов по некоторым личным соображениям отверг сделанное ему предложение и т. образом освободилась одна кандидатура. Если на это освободившееся место не предложат меня, то многое станет ясно — ибо кроме меня, объективно говоря, не осталось больше ни одного годного на это — во-первых, а во-вторых, не осталось ни одного такого, кто бы выражал желание попасть в аспирантуру.

Итак, это всё слухи, слухи полуофициальные и вдобавок касающиеся предварительных мероприятий, но во всяком случае эти слухи не служат поднятию моего и маминого тонуса и никак не способствуют веселому состоянию духа.

Что будет, если я не попаду в аспирантуру? Сказать трудно, но предполагать можно следующее:

1. Наилучший вариант: попадаю в Пулково как астроном-специалист.

2. Вариант похуже: попадаю в другую обсерваторию, но расположенную в крупном городе (Харьков, Киев, Одесса, ну, хотя бы Алма-Ата).

3. Попадаю в заср…, хотя может быть и крупную, обсерваторию, у черта на рогах расположенную (типа Абастумани), или направляюсь в экспедицию по отысканию места для строит-ва новой обсерватории (это означает: торчать с помощником в течение трех лет в одной точке земной пов-ти — Алтай, Сибирь, Сев. Кавказ, Ср. Азия, Волга — и производить наблюдения. Отпуск — месяц, должность — начальник астропункта, ставка — 800-1000 руб. Всё. Место в Пулково по прошествии трех лет не гарантируется). Это — еще хуже.

4. Очень плохо: учитель в Ленингр. школе (маловероятная вещь).

5……….! (Суперпревосходная степень от «очень плохо»; что-нибудь вроде: «ох…тельнейше» — по анекдоту); учитель (да еще м. б. не по специальности) в ср. школе на периферии. Очень возможная вещь! Всех жидов и подозревающихся в сем грехе — загоняют на периферию учителями биологии и — частично — физкультуры. Сказано, может быть, слишком уж увесисто. Это явление не массовое, но отдельных примеров — более, чем достаточно.

Засим первый пункт кончаю. What do you mind about it? Хреново, do you think so?[155]

II. Вопрос о моей работе, поскольку он тебя интересует. Во-первых, я подозреваю, что тебя может заинтересовать (ты замечаешь, сколь я высокомерен?) не столько работа, сколько вопрос. Мне кажется (…надутая рожа, отсутствующий взгляд сквозь очки, длинное профессорское: — э-э-э!.. мн-э-э-э!), мне кажется, что у тебя представления о работе современного астронома-теоретика д. б. такими же, какими они были у меня на первых курсах. Что-нибудь вроде: стройный черноглазый юноша с увлечением излагает седовласому профессору (вариант: академику) замечательную идею, осенившую его во время вечернего чая накануне. Проницательные умные глаза профессора неотрывно устремлены на студента. Он слушает его, стараясь не проронить ни звука. Он — весь внимание. Студент кончает и отбрасывает русую прядь с прекрасного лба. Профессор вскакивает с живостью мальчика (вариант: юноши): «Вы будете моим учеником! Это прекрасно! Это — великолепно», — кричит он, простирая руки. Конец первой сцены. Потом: горячая плодотворнейшая работа, дебаты, консультации, консерватизм старика-академика сломлен простотой и гениальностью идеи, наконец бурное собрание кафедры, отчаянный спор… и вот — на свет родилось новое великое открытие, которому суждено и пр. и т. д., которое ведет к… и пр. и т. д., о котором будут… и пр. и т. д.