Письма, рабочие дневники. 1967–1971 гг.

Я показал письмо Лебедева БНу. Он сказал, что тот не прав. Все, кому нужно, заметили в свое время эту статью. А для Стругацких это был неожиданный и очень нужный подарок: в разгар очередной травли, которая достигла максимума в 1969 году (т. е. достаточно скоро после выхода статьи), вдруг статья в их защиту, да еще и в таком журнале! Они были очень благодарны Лебедеву.

«Людены» сообщили об этом Лебедеву.

Письмо А. Лебедева В. Курильскому, 29 июля 1991

Мнение Стругацких относительно статьи, о котором Вы упоминаете в письме, мне дорого и важно.

Мне кажется, что Стругацким удалось (в некоторых случаях на уровне некоего в своем роде шедевра) найти образ парадоксального адеквата фантасмагоричности той «модели» нашего жизнепорядка, которая в «эпоху застоя» сделалась вполне уже самоочевидной в своей фантасмагоричности, оставаясь вместе с тем каким-то мистическим образом словно бы и самодостаточной в той же своей фантасмагоричности. К слову. Коренной мистицизм нашей жизни иные нынче пытаются осознать или даже преодолеть во внешне соответствующих формах разного рода религиозной метафористики, а на вульгарном уровне — в форме возвращения к вере в чудеса и т. п. штуки. На самом же деле то, что можно было бы назвать нашей социальной мистикой и ее «предзнаменованиями» в истории человечества, уже обзавелось классической литературно-реалистической традицией, представленной такими, скажем, именами, как тот же Кафка или Замятин, Оруэлл, к которой столь блистательно прикоснулся Набоков, в которой нашел самое почетное место Гоголь и отчасти, быть может, Достоевский, а среди отцов-основателей которой можно увидеть Свифта и Рабле. Ведь и наша «модель» не с неба упала. Впрочем, это иной, долгий разговор, не к месту.

Вообще же говоря, целиком вне означенной традиции не остался, по существу, ни один из сколько-нибудь порядочных наших нынешних писателей, вне зависимости от того, осознавал он это или нет. От Солженицына с его детальными картинами земного ада и какой-то карающей христолюбивостью до нашего замечательного грустного утешителя и смеющегося трагика Фазиля Искандера, создавшего тот сказочно-праздничный Чегем — антипод удручающего бытия, о котором можно уже сказать, что теперь он «всегда с тобой».

Стругацкие не оказались в ряду тех, кто готов был столь долго доблестно молчать в тряпочку по углам, пока, наконец, не сказали «можно!». Они, думается, сыграли тем весьма важную роль в усилиях всех формировавших ту «другую культуру», тот «иной образ мысли», которые идеологи нового политического курса и попытались интегрировать в своей официальной доктрине «нового мышления», присвоив в этом случае приоритет, но, думается, так и не сумев овладеть той духовно-нравственной силой, которой суждено, быть может, в дальнейшем овладеть ими и поставить их самих в политическую необходимость подчиниться этой силе. Впрочем, на этом пути встретится еще немало сюжетов, которые могут сыграть роль некоего порога и для самих Стругацких, если они захотят в новых условиях продолжать свой путь.

Впрочем, постаравшись избежать расхожей мудрости задним числом, я, похоже, оказался в не менее расхожем положении пророка с ограниченной ответственностью.