Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием отечественной и заграничной войны с 1812 по 1814 го

Наконец и я увижу то знаменитое собрание картин, о котором так много писали иностранные и даже русские путешественники; которое известно в Европе, славно в Германии и не напрасно обращает на себя внимание знатоков. Вхожу, изумляюсь; восхищен; рассеян… Сколько изящного! Сколько поучительного для художников! Сколько редкого для знатоков! Сколько прекрасного, поразительного для всякого, кто имеет глаза!.. Придя в себя от удивления, спешу рассматривать не по очереди, не по порядку, а просто, что больше приглянется. Вот ближе всех к нам какая-то историческая картина, завешенная куском прозрачной кисеи. Чтоб лучше рассмотреть ее, один из моих товарищей хочет вскрыть занавеску, но — она нарисована, и, право, можно обмануться: так живо!.. Это работа Конто-ди-Ротара. Он рисовал что-то историческое — не удалось, поленился поправить — и набросил занавеску. Такие картинки называются игрушками в живописи, как триолеты в стихотворстве. Но великое дарование сего живописца открывается в полном блеске — вот здесь. Хотите ли видеть новорожденного Христа, видеть умиление, с каким невинная дева Мария, чудесно ставши матерью, смотрит на божественного младенца; видеть удивленного и благоговеющего Иосифа: все это здесь в картине Конто-ди-Ротари. Вообще все превосходно; но что удивительно, неподражаемо, — это сияние светлого нового месяца. Так! Первая Луна, явившаяся по сотворению мира, конечно, не была светлее этой.

Посмотрите только, как прелестно сияет этот полумесяц с голубого эфира сквозь густую зелень листьев, из которых каждый особо различным образом посребряется! Он светит чрез лицо Иосифа, прямо на младенца. Что это за сияние! Как описать его вам? Не знаю. Стою пред картиной — восхищаюсь; ухожу — дивлюсь и сам себе не верю, точно ль видел я это на холсте.

Надобно думать, что живописец, может быть с помощию какой-нибудь благодетельной волшебницы, в прекраснейшую летнюю ночь схватил несколько самых прелестнейших лунных лучей, рассыпал их по картине и приковал к холсту: красками, право, кажется, нельзя сделать такого чуда. Это точно тихий небесный сребро-палевый свет луны. Он превосходит пылание фосфоров в темноте ночной. Смотрите сами, как он все украшает, какую прелесть прядает картине! Иосиф, у которого лучи его скользнули по лицу, становится величествен; Мария, которой они коснулись, — небесною, святою супругою божества. Младенец мог бы казаться сыном человека; но эти лучи обоготворяют его. Дитя, погруженное в столь чудесное серебряное зарево — есть божество! Оно прекраснее самих ангелов, которые, спорхнув с неба, парят и плавают над ним в лиловом отливе. Таково-то искусство освещать картины: оно есть душа их. «Кто не видал Корреджиевой „Ночи“, тот может иметь о ней понятие, смотря на эту картину». Так сказал нам один из надзирателей. Какова же должна быть «Ночь» Корреджиева?

Хотите ль видеть, как Людовик XIV езжал прогуливаться, на охоту, или, окруженный своими полководцами, министрами, придворными, великими художниками, славными авторами своего века и прекрасными женщинами, входил в покоренные им города? Взгляните только на картины Вандернейлена, который всегда сопровождал этого государя во всех его подседах. Смотрите, какое множество лиц: но каждое у своего места, каждое имеет свои собственные черты; и все так хорошо окончено, так искусно выработано!

Здесь веселая толпа фламандских крестьян; да у них какой-то праздник. Как живы, выразительны их лица! Какое простодушие! Какая беспечность! Им ни до чего дела нет. Кажется, что кубки их наполнены водою из Леты — пьют и обо всем на свете забывают! Вот тучные, зеленые луга, каких я мало видывал. Вот хоровод девиц и молодых людей; они пляшут, я это вижу; они и поют: послушаем. Но это ведь картина; голосу не может нарисовать и сам Теньер, который так превосходно рисует фламандцев.

Вот Рубенсовы картины. Вы видите лесистое местоположение, африканскую пустыню, где охотники сражаются со львами. Видите ли вы убитую львицу?.. В кровавой пасти ее молодой львенок, которого она хотела спасти. Но вот, о ужас! лев бросается из-за кустов, делает прыжок, и он уже на лошади и схватил сзади охотника, и давит, и терзает его!.. Вы хотите бежать на помощь к охотнику, но боитесь льва. — Так живо изобразил то и другое Рубенс.

Вот его же: пьяный Геркулес с вакханками. Один только Рубенс, смелою кистию своею, может написать огромного Геркулеса и заставить его балагурить с полупьяными красавицами. Смуглый козоногий Сатир, гуляющий в этой же пирушке, любуется своею кружкою и странною улыбкою смешит и собеседников и зрителей.

Вот кухня. Сам Рубенс, бледный, сухощавый, с острыми глазами, — в виде повара; а третья жена его, полная, свежая, румяная, — в виде кухарки — придает вкус блюдам, готовя их своими белыми руками.