Письма с Дальнего Востока и Соловков

Стендаль пишет неоднократно (в 1835 г. и др.), что его писания предназначаются на 1935 год. И действительно, от них впечатление как от написанных вчерашний* день, совершенно не чувствуется разстояния в целое столетие. Ho тебе не понравились эти воспоминания. Редко о ком Стендаль говорит без едкости и шельмования, даже о самых крупных и первоклассных деятелях своего времени. Трудно судить, насколько он прав или неправ в своих суждениях, точнее вечных осуждениях, нравственного порядка. Ho осуждеіия* крупнейших ученых, мыслителей и писателей, как тупщ, бездарностей, болтунов и т. п. явно несправедливо и не соответствует тому, что доказано их делами. Впрочем, современник никогда, кажется, не оценивает современника справедливо: мелочи жизни, случайности впечатлений, наконец личные столкновения и интересы затуманивают пред ним то главное и наиболее достойное учета, что становится видно через десятилетия. — Помнишь ли «Путешествие Вокруг Луны» Жюля Верна? Так вот и я чувствую себя, особенно в эти последние дни: как будто лечу в ядре среди безвоздушных пространств, отрезанный от всего живого, и только вас вспоминаю непрестанно. О людях же вообще у меня или изгладилась память, или они представляются мне образами ума, чем‑то вычитанным из литературы, но никак не бывшими на самом деле. И потому нет никакого ни гнева, ни раздражения на эти бледные тающие образы памяти, которых подчас я никак не могу вспомнить имен и фамилий. — Сейчас сижу за вычислениями. Арифмометра или таблиц нет, приходится быть в положении Тики и мучиться над перемножениями 11–ти и 12–ти значных чисел, их делениями, сложениями, вычитаниями и т. д., и много и много, так что голова перестает работать. Это идет обработка сделанных наблюдений, чтобы составить номограмму для упрощенного анализа иода, брома и хлора, электрического. V. 4—5. Письма мои выходят очень отрывочны, т. к. я пишу их урывками. Ho отчасти это преднамеренно, чтобы вы чувствовали, как я занят всегда мыслию о вас. Сейчас 2 ч. 15 м. ночи, но это по гражданскому времени, а по солнцу, следовательно 2–й час ночи. На дворе уже почти светло. Начались белые ночи. Ho мы привыкли к теплым светлым ночам, а тут и светло ночью и снег, холодно—странный контраст. — Хочу записать тебе сон, который еженочно мучил меня в детстве, так что из за него я боялся ложиться спать. Иду или еду по дороге. Слева скалы, отвесные, нагретые солнцем, и по ним ползает множество мелких, только что вылупившихся, красных паучков. Справа же обрыв над большой и быстрой рекой. И я слышу оттуда крики мамы и тети Юли, крики ужаса. Я содрогаюсь, сознавая что что‑то случилось, но не могу броситься им на помощь, не могу пошевельнуться и даже слегка тронуться с места, словно прикован. И мне было так страшно от этого сна, что я никому не смел разсказать о нем, а видел его каждой ночью и даже по нескольку раз. Мне думается, этот сон—отражение случая, когда мама и тетя Юля купались под откосом в Куре, а я, еще в пеленках (мне было 2—3 месяца, вероятно) лежал наверху, скатился и покатился по обрыву. Мама и тетя Юля, как разсказывали мне после, сильно закричали и подхватили меня уже у воды. А еще—это, вероятно, отражение моих головных болей в детстве, самосозерцание мозга (паучки—кровеносные сосуды). — V.8. Меня окружают образы отошедыих — Іоси, Вали, папы, тети Юли, тети Лизы, Давида[2222], Маргариты, тети Вари и других, одни ясные и близкие, другие словно видимые издали и туманные. Ho больше всего думаю о вас, моих дорогих, бедных. V. 13. Сегодня наконец получил письма, от мамы (от 14.1 V) и твои, № 14 от 26.1 V и JNfe 12 от 18.1V Стало не легче, горько за вас, боязно за Олю. На днях начинаю писать снова. Пока целую крепко.