Письма с фронта. 1914–1917

Новый мой сожитель ознакамливается со своим местом, и мне приходится всюду его сопровождать. Днем на воздухе, на осмотрах, а затем работа штабная и так без конца. Недавно совершили еще вояж, и теперь я живу в халупе, простой, но очень уютной. Хозяева – очень милые люди, а особенно их дети: их четверо, третий по счету (лет 2–3), черноглазый и всегда грязный, посещает меня очень часто. Как-то я ему задал вопрос, получил ли он конфеты, которые я передал для общего раздела старшему брату (красивый «Инек» лет 8–9), пузырь ответил «нет» и сейчас же получил от меня конфетку. С тех пор он приходит ко мне, становится предо мною с недоуменной рожицей и говорит, что он конфет не получил… и он получает. Передирий таскает на руках младшую девочку (4–8 месяцев), и она к нему очень привыкла. Пошла мать за водой и оставила девчонку, эта разревелась… Передирий взял ее и унес в конюшню, где усадил около ясель, а сам стал чистить под Ужком. Вернулась баба – нет девочки; пошла искать… смеху было немало.

Прочитал «Нору». Глупая и развращающая мысль. И причины (м[ожет] быть, скорее поводы) для ухода какие-то жалкие и натянутые. А когда-то вещь была в большой моде. Сколько крутят женщины, сколько крутим мы с ними, а в конце концов они совершенно балдеют и не знают ни куда идти, ни в чем радость жизни. Возьмите эту армию курсисток… бедную мечущуюся армию! Что только они ни изучают: и литературу того или иного периода, и растения страшного названия, и трехаршинную математическую формулу… учат старательно, а сердце бедное тянет свою песню, и совесть будущей матери ноет и щемит… они – лучшие и подобранные – зубрят всякий вздор (что такое науч[ная] истина, взятая вне жизни и без надежды на приложение, как не пустословие), а родить людей должны бедные, рядовые, слабые и темные духом… Мило!

Присланные тобою романсы в первый день получки просмотреть не успел, а вечером Игнат их старательно залил чернилами: ноты уцелели, а из Марии Петровны Комаровой получился рисунок в духе Ейки: какая-то девочка, играющая в скакалку. Но «Сад мой, сад» – это трогательно и печально… и мелькнули предо мною силуэты этих садов, и странная тоска пробежала по моему сердцу: все они такие печальные, словно залиты были горем и отравлены ядом отравы. Даже тот сад, в котором я когда-то обнимал свою будущую женушку (кажется, в день обручения), в минуты, когда все было ясно и все закончено, даже этот сад своими ветками южного теплого тона шепчет мне издалека слова не то насмешки, не то укора… «Глупый, – читаю я этот смешливый шелест, – ты обнимаешь молодое тело, и оно твое, его ты своими мозгами выкрутил, а твое ли сердце, которое трепещет вместе с юным телом… глупый, оно – чужое…» «Мой старый сад, ты помнишь ли о ней?» Я, женушка моя, не весел, и ты простишь меня за мои лирические отступления. Откуда это пришло, я не знаю. Может быть, оттого что поднимаются вопросы о моей командировке далеко. Сначала я прошел как знающий франц[узский] язык, а теперь (сегодня) как знающий франц[узский] и английский. Если бы это состоялось, я, конечно, тебя увижу и своевременно о приезде протелеграфирую. Мож[ет] быть – а это вернее – это все проекты, которые меня обойдут мимо.

Присланная тобою попона оказалась хорошей для Гали, но для Ужка слишком массивной; по длине ничего, но по объему слишком большая: Ужок у меня тонок и изящен.

Сейчас вы в Филоново, и у вас, вероятно, все идет вверх тормашками… особенно первые дни. Страшно, голубка, ожидаю с нетерпением твоего большого письма, в котором ты мне напишешь: 1) о получении или нет денег с дороги; 2) о переходе или нет Генюши; 3) о здоровье Нади; 4) о настроении и планах Лели; 5) о твоем здоровье…

Ты пишешь, папу представили к Влад[имиру] 2-й степ[ени]; я очень рад, но ты, несомненно, ошибаешься; вероятно, к Влад[имиру] 3-й степени, т. е. первому шейному Владимиру. Владим[ир] 2 – это третья генеральская награда. Сейчас Игнат примется за мытье моих ног и резанье всего, что найдет. Игнат – прелесть; он теперь понял меня и начинает понимать мои шутки… Человек, который не пьет, не курит, кажется, не знал женщин, и весь какой-то тихий и смиренный.

Малышам начну писать, как только соберусь со временем; напишу всем. Сегодня же посылаю тебе телеграмму о получении двух твоих. Давай глазки и губки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Паню, Лилю и пр., и пр., и пр. А.

13 мая 1916 г.

Дорогая моя женушка!