Письма с фронта. 1914–1917

Писать тебе сейчас очень трудно, но стараюсь, чтобы ты была спокойнее. Через день я, вероятно, буду у порога родины, у того места, как мы называли некоего барона. Делиться переживаниями не буду, так как мои сведения всегда отстанут от газет. Неделю тому назад выслал тебе 440 руб., но дойдут ли при теперешней суматохе? С Ник[олаем] Фед[оровичем] часто говорим о тебе, и вчера он удивил меня фразой: «Могу себе представить, как страдает теперь ваша супруга». Сам он накануне начавшегося у нас отступления, 7.VII, писал своей невесте такие строки: «Я должен тебе открыть, что по моему мнению в России нет армии, и это наша страна скоро узнает в ужасной картине». Мы с ним болтали сегодня утром, проезжая верхом по степной равнине, покрытой на огромном пространстве нескошенной и разросшейся травой. Это было красиво; утро тихое и прохладное. Но людская природа так мало гармонировала с настоящей. Я ехал позади своей дивизии с группой казаков, а затем на походе ее обогнал. Дезертиры всюду, и это самое тягостное: они идут, спят, бродят по селам. Я их усовещиваю, ругаю, но они мне так противны, что никаких сил моих не хватает.

У дороги горит покинутый автомобиль, и мы с любопытством его рассматриваем. Твой супруг превратился в какую-то успокаивающую машину: всё так нервничает и всё ко мне. Ник[олай] Фед[орович] мне в этом прекрасно помогает. У нас центр спокойствия, и чем дальше от нас, тем больше волнения. Я многое вспоминаю из практики Павлова и только теперь понимаю, насколько его правила были умны и сообразованы с обстановкой. Игнат мой загрустил, и я его понимаю, – от него уже не так далеко, но он храбрый человек и держит себя прекрасно. Осипа позавчера выругал: вздумал бурчать на меня при солдатах, вчера мы не разговаривали, а сегодня по-хорошему. Великоруссы-солдаты (конечно, из мерзавцев) говорят: мы дойдем до Киева, а там пойдем к себе, а хохлы пусть себя обороняют сами, свое хохляцкое царство. Так наивно и не вовремя надумана самостийность Украины. Новостей у нас нет никаких; приезжий из Петрограда сообщает, что 6–7.VII там была резня и убито более двух тысяч. Ленина и сообщников арестовали. Почему не вешают, говорят здесь со всех сторон. Я выхитриваю сон, и мне это удается, хотя иногда с риском попасть в плен, напр[имер], сегодня прошла вся дивизия мимо места, где я еще был в кровати… Экстравагантно, но зато сплю, а иначе бы крах.

Давай, моя ненаглядная, твои губки и глазки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю. Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Лелю, Нюню, деток. А.

15 июля 1917 г.

Дорогая моя женушка ненаглядная!

Сегодня первую ночь я ночевал с удобствами: на большой кровати, в просторной комнате с картинами и умывальником; это было в большом барском (польском) доме, но, увы, уже на родной ниве. Кроме этих удобств я после шести ночей в первый раз мог поспать от 12 до 8 часов, и ты поймешь, что (оставив в стороне общие соображения) я чувствую себя бодрым и ладным. Дивизия моя ведет себя недурно (насколько это можно при теперешней обстановке), особенно два первых полка; во всяком случае, мы переходим в упорные контратаки, укладываем обнаглевшего противника грудами; в одном, напр[имер], случае полк уничтожил два немецких эскадрона, при этом люди так обозлились, что, взяв в плен старшего офицера, еще одного и одного солдата, остальных докололи всех до единого; в другом случае было отбито четыре атаки германских полка (наших было втрое меньше), и он был прогнан назад; взято 12 немцев и два пулемета. Конечно, раньше я одним полком при отходе делал более блестящие вещи, но теперь (при «подвигах» Гвар[дейского] корпуса, 74, 113, 153-й и других дивизий, о чем ты читала, конечно, в газетах) приходится довольствоваться и этими пустяками; да и за них я получил благодарность главнокомандующего.

Сегодня я в первый раз прочитал газеты и вижу, что драма ясна, понятно состояние армии, но некоторые умы еще не отрезвлены: все еще защищают революцию, где-то видят контрреволюцию, когда надо все это забыть и спасать родину, которая гибнет. И если это может сделать черный антиреволюционный и антисвободный эфиоп, то нашим товарищам нужно становиться на колени и взывать: «Эфиоп, черный эфиоп, какие бы то ни были твои думы и мысли, спасай…» – и он, если будет чудо, спасет.

Вчера в 19 часов я вписывал кое-что в дневник и вдруг запутался во времени: смотрю, на часах 7, и думаю, что утро; понял только тогда, когда Ник[олай] Фед[орович] рассмеялся и объяснил мне. Выходит оттого, что день превращен в ночь и обратно, что соснешь немного утром, иногда прикорнешь после обеда, и весь распорядок, к которому мозг привык, путается, а с этим путается и представление о ходе времени. В дневнике моем день и места нахождения обозначаются, напр[имер], так: до 6 часов там-то, затем движение, затем до 12 часов там-то…