Письма с Земли. Городская фантастика

…у Алексея Павловича Лисовича. Здесь, на бульваре Славы, в новом доме на восьмом этаже живет с женой и сыном он, инженер-строитель Лисович. Здесь, если ему доведется с кем-то познакомиться, одного имени мало. И фамилии тоже. Даже профессию назвать — мало. Желательно сообщить место работы. Зарплату, без вычетов. И этого мало для полного знакомства. Чтобы продолжить его, неплохо бы сказать про хобби какое-нибудь, если нет — выдумать. А чтобы закрепить знакомство, чтобы переросло оно почти что в дружбу — изложи дополнительные возможности, свои и жены: можем достать, пробить, похлопотать, если что, мол, обращайтесь, будем рады. А нет всего этого — не набивайся людям порядочным в знакомые, сиди себе сам на бульваре, гуляй с собакой. Он и сидит, гуляет себе, правда, без собаки. Из всей живности в доме лишь пять гупешек, да теперь вот еще Клава, если предположить, что она все-таки не совсем водоросль, а почти что животное.

И здесь же, на этом же бульваре, если сменить в его названии всего одну (букву, все становится иным. Сам бульвар уже не бульвар, а маленькая роща на склоне холма, и не каштаны здесь, а другие какие-то деревья. Может, оливы? И он, Алексей Павлович, вовсе никакой не строитель, а…

…о любви? Да нет, обойдусь, пожалуй. Какие легкие касанья, какие тяжкие увечья…

Бородатый молодой доктор доставил меня в больницу и сдал на руки другим врачам. Впрочем, на руки — это неверно. Ни на каких я не на руках, а на полу. То есть на самом полу — носилки, а я уже на них.

Раздевали, осматривали, опять что-то писали, а потом заметались. И чем быстрее носятся прямо перед моими глазами их ноги, чем выше взлетают, обдавая меня ветром, полы их халатов, тем лучше я понимаю, как плохи мои дела.

Холодно. Как холодно! Ни рук, ни ног уже давно не чувствую — окоченели. Даже глазам холодно, когда пытаюсь их открыть.

Сползаю куда-то. Ползу, как слеза по щеке. Вниз, в воровку, в стальную, в холодную, она превращается в спираль, по ее виткам — вниз…

…погонщик мулов. И этим сказано все. Это же не профессия. Это — образ жизни. Сказал о себе — погонщик мулов, и всем все ясно. Не надо ни про хобби, ни про связи. Да вообще ничего никому говорить не надо. Все и так все знают.

Когда выводит он своих запряженных — мулов, никто не подумает, что он художник, горшечник или, не дай Бог, сборщик податей. Всем сразу ясно: он погонщик. Этим занимались его отец и дед. Если у него будет сын, он тоже станет по утрам выводить мулов, запрягать их, а вечером поить из тихой реки, похлопывать по упругим бокам, мыть их, прикасаясь к мягкой, в глубоких складках коже.

Мул природой не предусмотрен. Его придумал человек, скрестив лошадь и осла. Природа не простила, отомстила коварно и на первый взгляд незаметно. Погонщик мулов становится очень на них похож. Причем если сам мул как гибрид почти всегда бесплоден, человек, его погоняющий, имеет нормальное потомство, а, передавая занятие от отца к сыну, передает и приобретенные от животного привычки. Погонщик мулов в третьем поколении — сам уже почти мул.

Когда Алексей Павлович с бульвара Славы перемещался на бульвар Клавы, он был сыном и внуком погонщика. И ему это очень нравилось.

Люди, которые могут легко переключаться, переходить в другую, во вторую жизнь, и в первой живут долго. Только не все знают о существовании второй. Да они и в первой собой управлять не умеют. Я, к примеру, когда очень заест безденежье и припрет к стене быт, перед сном люблю помечтать о том, что бы я сделала, окажись у меня миллион. Обычно я откупаю у многочисленных наследников и претендентов дом моей бабушки. Перестраиваю его, делая на крыше гелиоустановку, а во дворе — бассейн. Но когда дело доходит до обстановки комнат, ловлю себя на том, что начинаю экономить на тюлевых занавесках, а мебель вся — периода военного коммунизма. Нет, человеку, привыкшему тянуть честно заработанные от получки до получки, нельзя давать миллион даже в мечтах.

Но погонщик мулов — это не миллион. И не глупая сказка, рассказанная самому себе на ночь. Это — жизнь, а значит…

…Все глубже, все ниже. Пульсируют стены — стальные, холодные. И уже я не лечу по спирали, а я сама- эта спираль, ее витки. Ни рук, ни ног, ни глаз. Только витки, кольца, пульсирующий свет. И еще холод.

— Что стонешь? Больно?

— Нет.

Они ничего со мной не делают. Ждут какую-то Анжелику. А пока распяли меня на столе (холодном), раздетую догола, даже ничем не прикрыли (холодно), воткнули в руки и ноги иголки (холодные), к ним — трубки, по ним — жидкость (холодная).

Они думают, что я их не слышу, или им все равно, слышу ли я их, нет ли. Придет Анжелика и сделает все, что нужно, чтобы остановить хлещущую из меня кровь. Неужели в человеке всего пять литров этой жидкости? Уже несколько часов она льется, унося из меня тепло, и все никак не кончится.

Из их разговоров, из их приготовлений я поняла, что они сделают. Разрежут, перекроют артерию, а все, что ниже, выбросят. После потрошения в моих таинственных золотых потемках женственности останется не больше, чем в чреслах старого козла.