Письма сестре

Так, к сожалению, и случается иногда. Тогда говорят, школа забила талант. Но я нашел заросшую тропинку обратно к себе. Точно мы встретились со старым приятелем, разойдясь на некоторое время по околицам; и точно, научась опытом, умею его лучше ценить. Встреча эта случилась следующим образом: летом, как я тебе писал, я виделся с Репиным. «Начинайте вы какую-нибудь работу помимо Академии и добивайтесь, чтобы она самому вам понравилась». Я внял и решил соединить эту работу с заработком, т. е. делать ее для Кенига[94] и выставить ее вдобавок на конкурс на премию за жанр при Обществе поощрения художников.

Делал для этого всевозможные приготовления: нанял [мастерскую], благодаря твоим присылкам, за которые без конца благодарю, надеюсь весной возвратить, кое чем обзавелся; явился и сюжет[95], и эскиз сделал; но все твержу себе «начну писать картину», и звучит это так холодно, безобразно, нестрастно (и это еще после устройства всего, что нужно, чтобы возбудить в художнике желание работать, т. е. мастерская, натура и проч.; а представь, до какого отчаяния и омерзения я доходил, когда до того отдалился от себя, что решил, как я тебе, кажется, и писал, писать картину без натуры). А между тем ключ живого отношения бил тут недалеко, скрытый перешептывающимся быльем и кивающими цветиками.

Узнав, что я нанимаю мастерскую, двое приятелей, Серов и Дервиз, пристали присоединиться к ним писать натурщицу в обстановке Renessance[96], понатасканной от Дервиза, племянника знаменитого богача, акварелью[97]. Моя мастерская, а их натура. Я принял предложение. И вот в промежутках составления эскиза картины и массы соображений и подготовлений, не забудь еще аккуратное посещение Академии и постоянную рисовку с анатомий, и ты получишь цифры: с восьми утра и до восьми вечера, а три раза в неделю до десяти, одиннадцати и даже двенадцати часов, с часовым промежутком только для обеда.

Занялись мы акварелью (листы и листы про наши совместные занятия, дележ наблюдениями, но я просто разучился писать). Подталкиваемый действительно удачно, прелестно скомпонованным мотивом модели, не стесненный во времени и не прерываемый замечаниями: «Зачем у вас здесь так растрепан рисунок», когда в другом уголке только что начал с любовью утопать в созерцании тонкости, разнообразия и гармонии, задетый за живое соревнованием с достойными соперниками (мы трое единственные понимающие серьезную акварель в Академии), – я прильнул, если можно так выразиться, к работе; переделывал по десяти раз одно и то же место, и вот с неделю тому назад вышел первый живой кусок, который меня привел в восторг; рассматриваю его фокус и оказывается – просто наивная передача самых подробных живых впечатлений натуры; а детали, о которых я говорил, облегчают только поиски средств передачи.

Я считаю, что переживаю момент сильного шага вперед. Теперь и картина представляется мне рядом интересных ясно поставленных и разрешенных задач. И видишь, как я рад, как уверен, что мой тон глуп, как бахвальство. А вот я заговорю и совсем по-свински. Если ты не подвергаешь себя большим лишениям, Нюта моя, то не откажи маленькими займами до марта месяца. А то за невозможностью нанимать мастерскую я должен буду или кланяться, лизать прах и терять время, или все бросить. А доведу работу до конца, заработаю хорошие деньги. Акварель, если будет так идти, как идет, то будет действительно вроде дорогой работы Фортуни, кличка которого все более за мною утверждается в Академии. Прощай, Нюта, и прости нескладицу, неполноту. Бегу в класс. Я получил медаль за этюд. Не думай, что я о тебе не думаю, а думай, что толчея школы редко позволяет отдаваться этому тихому отрадно-грустному удовольствию. Не наказывай меня за мою неаккуратность собственным молчанием. Мне дороги твои письма.

Твой брат и друг Миша

1884 год. Январь. Петербург

Дорогая моя Нюта! Прости, что опять замолчал. Опять дела, как никогда: я тебе писал об иллюстрациях[98] для вечера академического, для туманных картин: они меня все праздники продержали за карандашом; зато два из них будут помещены в журнале «Вестник Изящ[ных] Искусств» (я тебе пришлю экземпляр). Теперь мать Серова[99], оперу которой «Уриель Акоста» предполагают поставить на московской сцене, просила меня сделать масляный эскиз последней сцены: ученики, пришедшие за трупом побитого камнями Акосты, выносят [его] из развалин по тропинке вниз холма, вдали Антверпен, брезжит утро. Акварель на три четверти подвинута.