Письма в пустоту

— Ну, и черт с вами. Я продолжаю, — Гленорван затянулся сигарой, — Роза… Она забеременела от Сократа, и этот страшный секрет знал лишь его первый помощник, слуга воплоти, ты брат Мартино. Ты ненавидел старика, мечтал о скорой его смерти, но больше ты ненавидел его за Розу. Однако по иронии судьбы именно тебе было получено решить сию проблему. Скажешь, какой бред?! Логично, я бы на твоем месте тоже так сказал. У тебя нет выбора, ну не сознаться же, в самом деле. Но я нашел ее, Розу-то. За одну ночь.

Джордж отпил коньяк, причмокнул и ухмыльнулся.

— Она жива. Влачит свое жалкое нищенское существование в Палермо. Мне мой человек в Палермо прислал ее фото в те годы. Знаешь, я понимаю Сократа, я бы точно не удержался. Красотка! А глаза… Нет сомнений Альентес ее сын, одного невооруженного взгляда на эти глаза было достаточно, чтобы не потребовалось никаких доказательств. Он ведь и на Сократа похож. Нос, уши, лоб… Если присмотреться, вылитый бывший председатель, только утонченнее.

Гленорван хмыкнул.

— Мой человек поговорил с Розой. Надо признать, лично мне это влетело в кругленькую сумму. Как только она услышала о розах, ее перекосило. Вы для нее хуже Сатаны и, по-моему, она сделала все, чтобы стереть о вас воспоминания. Ее сын ничего не значил, отец не позволил оставить мальчишку в таборе, да и сама Роза не желала видеть отпрыска монаха. Она не говорила, но мне сдается, что Сократ принудил ее к близости. Но утверждать не стану, достоверно не знаю. Далее… Отдав ребенка тебе, Сизиф, Роза испарилась с острова. Бежала от братства. Однако ребенка вполне оказалось достаточно, ведь если вещественное доказательство скрыто за стенами монастыря никто ничего не узнает. Да, брат Мартино, ты отвечал за Альентеса. Именно ты принял дрожащий сверток из рук доведенной до отчаяния цыганки, именно ты, стоя с младенцем в руках под гербом креста и розы и смотря в его лицо, уже тогда понимал, что от дитя необходимо избавиться.

Джордж снова отпил коньяк и покачал головой.

— Сократ не мог признать малыша своим сыном, — неожиданный переход мыслей американца, заставил Рауля на секунду выйти из ступора и прислушаться с большей охотой.

— Его бедная мать, — продолжал американец, — Перед тем как мой человек ее оставил, спросила лишь одно. «Как он там? Он хорошо ест?» — прошептала Роза, странно ей всего 39 лет, а она вся седая и сморщенная. С чего бы… Неважно, в конце концов, она не единственная кому орден сломал жизнь. Его, — Джордж мотнул головой в сторону Альентеса и голубые глаза американца вспыхнули яростью, — Вы измучили гораздо сильнее.

По залу скользило дыхание тревожного ожидания, такое ощущение сопутствует великим моментам.

— Измучили… И Сократ своей любовью, скрытой глубоко в сердце, и ты, Сизиф, своей ненавистью. Ты ведь боялся Альентеса, само существование ребенка заставляло тебя, брат Мартино, дрожать от страха и злости. Бессознательное опасение, что сын вождя займет его место, тебя не покидало. Как же, как же… Он обязательно покусится на то, что принадлежит тебе, твою власть, вкус которой ты так ясно почуял, получив статус приемника. А меж тем мальчик рос, ты жаждал, что он умрет, будучи слабым здоровьем, но этого не случилось. Наоборот, Альентес окреп. И, нет, чтобы он вел себя как тихоня, не попадаясь на глаза, нет, он был заметен. Голос, дарованный свыше, заставлял трепетать все самые черствые сердца от необъяснимой радости и восхищения. Все! Но только не твое. Сизиф, и откуда столько зла к невинному дитю!? Твой разум, должно быть, отступал перед страхом утерять трон. И ты решил избавиться от ребенка… Любыми путями, лишь бы он больше не мешал и не возникал. Столько усилий потрачено в борьбе с малышом Альентесом, вот почему ты так смертельно устал…

— Бред! Это бред! — вскричал Фабрицио, но рука Рауля отдернула его за мантию и монах сел на место.

А запечатленный на экране Джордж продолжал:

— Ты, брат Мартино, перерыл все ящики и архивы в поиске завещания, но так и нашел. Ни одного намека на то, что Сократ оставит после себя наследника, ни одного упоминания о новом приемнике, — Джордж засмеялся, скаля зубы, — Ты хоть бы подумал головой, своей пустой башкой, что чисто из логических соображений он не мог открыть факт своего отцовства всенародно. Иначе Сократ рисковал повредить свое безупречное реноме, расписавшись в преступлении. Даже после смерти, он желал остаться незапятнанным. Проступок подобный упомянутому мной выше пошатнул бы равновесие в братстве. Сам посуди, как это звучит, председатель Лиги Старейшин нарушил одно из правил монастыря и ордена, совершив ужасный грех. Прелюбодеяние, — Гленорван для пущего эффекта произнес последнее слово по слогам.