Письма внуку. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве

II. Но линия флажков, в общем-то, упорно ползла влево; вот она сравнялась кое-где с государственной нашей границей, переползла Болгарию, Румынию, Польшу, Венгрию, вот наши войска и в Германии — обо всём этом написано замечательнейших и талантливых документальных книг, каковые советую тебе непременно прочесть; а я пишу только то, что в сибирском глубоком тылу ощутил и увидел сам. Вызовы в военкомат стали чуть ли не ежедневными; многочисленные медкомиссии, которым я подвергался, попадали почему-то как раз на те дни, когда отсутствовал председатель той комиссии вышесказанный врач Сергей Николаевич Дремяцкий, нанявший меня репетитором своему сынку Гульке, о чём я уже писал. Однако, медики слышали весьма сильные шумы у меня в лёгких, означавшие быстрое развитие туберкулёзного процесса, почему военкомат срочно отправил меня в Омск на рентген, ибо в Исилькуле такового ещё не было (а может был испорчен, я точно не помню). Стояла лютая зимняя стужа, когда я добрался в Омск; в рентген тот была громадная очередь, но я имел на такой случай записку от тех же Дремяцких к каким-то их знакомым, кажется, бывшим квартирным хозяевам их дочери, учившейся в мединституте — пустить меня переночевать; пришлось сказанным приглашением воспользоваться и тащиться на Четвёртую Северную улицу в холоднющем трамвае с выбитыми стёклами, вместо коих была дырявая фанера; наконец, нашёл этот частный домишко, где сказанные жили. Было уже поздно, и хозяйка уложила меня на сундук, постелив на него какую-то одёжку. Мне, долговязому, надо бы два таких сундука, и я попросился на пол, но почему-то получил отказ. Пришлось сильно скорчиться на этом твёрдом ложе, коротком и горбатом, и я уже было заснул, но тут пришел хозяин, пьяный её муж; он спросил: кто это? и сдёрнул полу моей шинелишки с остриженной под ноль головы (в ожидании последней, фронтовой повестки все, мне подобные, были уже острижены «под ноль»); я сделал вид, что сплю, и жена ему долго и виновато объясняла, кто я за гость, хотя и сама меня толком не знала, — а тот, еле держась на ногах, кобенился и матерился.

III. Если б не сорокоградусный мороз на дворе, я бы удрал отсюда куда глаза глядят, но тут, в жарко натопленном жилище, пришлось затаиться и терпеть. Наконец хозяин утихомирился, был женою покормлен; они потушили свет, и полезли на лежанку своей большущей печи, тут же приступив, как я и предположил и чего боялся — не дадут спать! — к совокуплению. Хозяйкины слова «Тихо, услышит!», вызывали только поносную брань мужа в мой несчастный адрес, и мне пришлось выслушивать всё это их печное плотское действо, с тяжёлым хриплым его дыханием, движением тел и другими мерзкими звуками. Это их действо затянулось из-за хмельного состояния хозяина на долгое время, во много раз превышающее время нормального плотского соития. Жена несколько раз шёпотом умоляла его ускорить или прекратить это занятие: ей, придавленной грузным его телом, эта затянувшаяся потная его работа доставляла уже не приятность, а тягость. По окончании сего акта, а это была уже глухая ночь, прошло некое время, и я, наконец, начал было засыпать, как вскобенившемуся хозяину приспичило, чёрт бы его побрал, ещё раз полезть к жене, притом он требовал в весьма непристойных, но, судя по разговору, уже для неё не новых, выражениях, чтобы она повернулась вверх спиною, встала на колени и локти, а он ослино действовал бы сзади. Женщина долго не соглашалась, громко шепча ему, что устала и измучилась, и что так совокупляться всё же очень нехорошо, не по-людски, и боялась, что «он проснётся» — то есть я; последнее приводило хозяина в величайшее пьяное раздражение, и я уж стал подумывать о путях и способах быстрого бегства на случай, если он из-за своих плотских ослиных неудач взбесится и кинется на меня. Но тут она, бедняга, уступила, приняла требуемую им позу, и он, у которого от всего этого начал наступать упадок сил, долго не мог соединиться с нею в сказанной извращённой жеребячьей позе; но потом, похоже, всё же соединился, ибо она, всхлипывая, заплакала, пока этот скотина муж, хрипя и даже рыча, производил, кобенясь, гнусную свою работу, постоянно прерывающуюся от разъединения гениталий, отчего он матерился, пыхтел, вправляя сказанные гениталии рукою, а она плакала уже навзрыд, но терпела его ослиное скотство, о коем мне совестно писать, но вот приходится, именно потому, что я категорически против и пьянства, и скотских унижений женщин даже родными мужьями, не говоря уже о всякой подзаборщине.