Письма Высоцкого и другие репортажи

И я лежу на пляже и вроде должна быть счастливой, но не могу, знаете. Несколько лет назад на пляже вот так же, только на море, в Крыму, лежала я очень счастливая: в кои веки выбралась на море! Приехала обратно — мне говорят: бабушка умерла. В тот день, когда я балдела, кайфовала, была счастлива —и никакого предчувствия!— в этот именно день умерла моя Любимая ленинградская бабушка.

А еще раньше, в детстве, в десять лёт, так же была на пляже — пришла домой, мамы нет — где мама?— улетела!— куда?— твой дедушка умер, хоронить.

К чему это'я говорю? А к тому, что если бы не была так счастлива, может быть, они бы не умерли — ну, хотя бы в тот день. То есть, захватив все жизненное счастье для себя — я оставила им только муку и боль, от которой они умерли, понимаете?

Может быть, мне надо было мучиться вместе с ними, чтобы часть муки и часть боли перешла в меня — а та, оставшаяся часть не была бы для них смертельной. Кто знает?

И вот я лежу на пляже, а сама и не должна там лежать. Может быть, я не есть просто отдельный человек — Света Василенко — и не имею права быть счастливой, а должна в себе нести боль и муку, чтобы снять ее с остальных (помня о геометрической прогрессии). Может, меня бог создал именно для этого — мы же ничего про себя не знаем.

И вот я лежу на гцгяже (в конце концов вы, наверное, поняли, что это метафора) — а меня трясет неизвестно от чего, меня крутит и выворачивает. И ночью и днем. Как крутит ноги у тех, у кого ревматизм,— перед дождем и непогодой. Я мучаюсь — но не на заданную тему, не логически — а неизвестно, повторяю, отчего. Такой ревматизм души, когда ноет каждая косточка — перед дождем? кровавым, который уже идет на юге? Не знаю. Я боюсь быть счастливой. Слишком это страшно. Хотя раньше я больше всего любила фразу Моцарта — он однажды сказал своей сестре: «Я умру! Я не выдержу такого счастья!» Когда-то я в этой фразе узнала себя — так много было во мне этого счастья, беспричинного опять же.

Сегодняшнее время, переживаемое душой, как трагедия, наверно, может передать только кино, и только Александр Сокуров — как в «Днях затмения» мы, его ровесники, точно узнавали звук, запах, цвет, вязкость, тягучесть того времени, которое назвали застойным, но которое было еще и временем нашей юности.

Существует страшное несоответствие еще между... ну, вот, например, моим внешним сегодняшним благополучием литератора: я написала повесть «Тополь — сын тополя», одновременно пишу два рассказа: «Юдифь» (мне в нем важно понять природу антисемитизма и хочется начать не с кого-то, а с себя) и рассказ «Фламинго» (он о любви, о ней, проклятой). Обо мне пишет критика, меня ждут в редакциях. Мы с Олегом Файнштейном составили сборник «Молодого апреля» — прозу молодых писателей, тяготеющих к движению «Апрель», потом собрала вместе с Зоей Богуславской, Лерой Нарби-ковой и Ларисой ВаНБевой сборйик женской прозы, поэзии и драматургии под названием «Новые амазонки», собрала две сври книги (причем одна из них лежала в «Молодой гвардии» шесть лет), они прошли в производство (тьфу-тьфу-тьфу — чтобы не сглазить), все у меня внешне хорошо — мне нравится ходить в редакции и издательства и работать — впервые за многие годы договариваться с художниками, спорить с корректорами. Но... Внутренне... Меня волнует: то ли я пишу? Ведь я никогда не думала, что мои ровесники, мои современники, мои соотечественники могут убивать. Не на войне — а в мирное время. Не поодиночке — а толпой. Не просто убивать — а зверски убивать. Не защищаясь — а нападая на беззащитных женщин и детей. Раньше казалось — вот фашисты убивали, но то ж нелюди — фашисты! Потом узнали — и наши убивали, в тридцатых — но опять же — сталинисты, это не люди, наверное, это что-то другое. И давно опять же. Теперь дожили — не фашисты, не сталинисты убивают, а почти ровесники — с которыми за партами сидели, читали одни книги, один телевизор смотрели —

понятные такие. От того меня лихорадит, от того меня крутит, от того выворачивает — я понять хочу! В душе я все время думаю об этом, у меня в душе постоянно идет резня, я как писатель ни о чем другом больше не могу думать! И только чувство, что все вот это внешнее благополучие — мираж, не настоящее и надо все дела быстрее доделать и приготовиться к чему-то главному и важному. К какой-то иной жизни (вот с этими убиенными и убийцами в душе).

— А повесть «Тополь — сын ополя» — она об этом?