Читаем Письма, заявления, записки, телеграммы, доверенности полностью

Письма, заявления, записки, телеграммы, доверенности

[Мехико, около 15 июля 1925 г.]

Дорогие мои мамочка, Оличка и Людочка!

Целую вас всех страшно и поздравляю вас со всеми именинами и рождениями, какие за это время подвернутся, а также благодарю вас за поздравление.

Числа 10-15-20 сентября надеюсь быть в Москве. Целую вас всех еще раз.

Ваш мексиканский сын и брат

Вол.

87

Д. Д. БУРЛЮКУ

[Нью-Йорк, 23 октября 1925 г.]

Додя,

ты неисправим.

Жду ровно в 5 для поездки в Филадельфию.

В. М.

88

Л. В., О. В. МАЯКОВСКИМ

[Париж, 9 ноября 1925 г.]

Телеграфируйте немедленно подробно мамино здоровье. Попросите Бориса Кушнера помочь квартирой. Буду Москве недели через две. Целую мамочку, вас.

Володя.

89

Л. Ю. БРИК

[Баку, 20 февраля 1926 г.]

Дорогая и родная моя Кисица!

(Это я сделал из Киса и Лисица.)

Я живу сию минуту в Баку, где и видел (а также и по дороге) много интересного, о чем и спешу тебе написать.

Во-первых, от Краснодара до самого Баку ехал с нами в поезде большой престарелый обезьян. Обезьян сидел в окне и все время жевал. Не дожевавши, часто останавливался и серьезно и долго смотрел на горы, удивленно, безнадежно и грустно, как Левин после проигрыша.

А до этого в Краснодаре было много собачек, про которых я и пишу теперь стих.

В Баку тоже не без зверев. Во-первых, под окном третьего дня пробежали вместе одиннадцать (точно) мирблюдов, бежали прямо на трамвай. Впереди, подняв руки, задом прыгал человек в черкеске, орал им и что-то доказывал – чтоб повернули.

_Е_два-_е_два отговорил.

А также наискосок ежедневно становится в девять часов хороший ослик с фруктами. Что же касается Регины Федоровны, то ее уже не было, она уехала в Москву.

Я живу весело: чуть что – читаю "Левый марш" и безошибочно отвечаю на вопросы, что такое футуризм и где теперь Давид Бурлюк.

Счастливый Ося, и он живет полной, красивой жизнью: я читал про его выступление в Доме союзов, а также дышащую гневом статью о киноплакате в "Советском экране".

Целуй его очень. В телеграммах я его нецелую, потому что телеграммы срочные, могут прийти ночью, а я не хочу его беспокоить ночью по пустякам.

Во вторник или среду утром еду Тифлис и, отчитав, поскорее в Москву. Надоело – масса бестолковщины. Устроители – молодые. Между чтениями огромные интервалы, и ни одна лекция не согласована с удобными Поездами. Поэтому, вместо международных, езжу, положив под голову шаблонное, с клещами звезд огромное ухо. Уже и без клещей было б удобнее, но вычесывать клещи лень, тем более из 20 000 экземпляров.

Здесь весна. На улицах продают мимозы. Можно ходить без пальто, но тогда очень холодно. Налево от меня какая-то уличка, на ней парикмахерская "Аэлита", тут же все по-тюркски, но выглядит страшно иностранно, т. к. теперь латинский алфавит: аптека и сейчас же по-ихнему – "Aptiq", а вместо воскресенья вообще пятница. Направо от меня Каспийское море, в которое ежедневно впадает Волга, а выпадать ей неоткуда, т. к. это море – озеро и положенье его безвыходное.

Дорогой Солник, очень тебя жалею, что тебе одной возиться с квартирой, и завидую, потому что с этим повозиться интересно.

Я по тебе, родненький, очень соскучился. Каждому надо, чтоб у него был человек, а у меня такой человек ты. Правда.

Целую тебя обеими губами, причем каждой из них бесконечное количество раз.

Весь твой Счен 1-ый (Азербайджанский).

20/II-26 г.