Письма жене и детям (1917-1926)

Дописываю этот листок, получивши следующее ваше письмо от 30 декабря с карточками. Очень им рад, хотя они и прошлогодние. Выросли ребята очень, Катя начинает сильно походить на маму, когда она была совсем молоденькая, но и Людмила тоже походит на одну из прежних маманиных карточек. Любана же трудно рассмотреть: он все либо спиной сидит, либо боком. Жду с нетерпением новых ваших фотографий. Письмо это посылаю через Гуковского, который будет жить в Ревеле. Он же повезет и шубу маманину. Надеюсь установить через него с вами более правильную и частую переписку. Крепко всех вас, родные мои, целую и обнимаю. Будьте здоровы, не беспокойтесь за меня. Привет Ляле и Я. П. Пишите.

Любящий вас Красин и папаня

12 21 мая 1918 года

Родные мои миланчики!

Пишу Вам эти несколько строк около 12 дня на пароходе. Еду я, пока что, отлично: хорошо выспался в каюте, утром закусил яблоками и пирожками. В 9 ч[асов] утра приехали в Треллеборг. Поверхностный осмотр багажа в таможне и сейчас же на пароход-паром; он ходит теперь, впрочем, без вагонов, как обыкновенный пароход. Пароход новый, огромный, с великолепными каютами, роскошно оборудованные салоны etc.

Тут я основательно позавтракал (Freecost)[104], а в 1 час дня буду еще завтракать, чтобы въехать в Германию с полным брюхом. Погода чудесная, солнце, полная тишина, и мы идем по морю, как по озеру. В Сассниц (на немецкой стороне) приезжаем в ¹/₂ второго или около, скорее, чем я думал. Вечером уже в Берлине — скоро. Ну, вот пока мои путевые впечатления! Крепко вас всех целую и благословляю. Будьте здоровы, не скучайте, не тревожьтесь за меня. Особенно ты, милая моя маманя, не впадай в грусть, пока ведь не от чего. Бог даст и в будущем все будет хорошо. Обнимаю вас всех еще раз и целую крепко-крепко. Кланяйтесь всем.

Ваш Красин и папа.

13 25 мая 1918 года

Родной мой, милый Любинышек, дорогие мои ребятки! Всего несколько дней, а точно уже прошло полгода и вечерами или утром, пока дневная сутолока еще не завертела, я уже тоскую по вас, мои милые. Но ничего, надо крепиться и держать себя в руках: не такое сейчас время, чтобы распускаться.

Буду описывать по порядку.

Во вторник вечером подъезжал я к Берлину. На границе в Сасснице был в тот день в 2 ч[аса] дня. Вещей моих не осматривали вовсе, самого меня и подавно, хотя всех других пассажиров водили в кабинки и заставляли раздеваться. Предупредительность была, кажется, результатом не столько дипломатического моего звания, сколько герцовской бумажки[105]. По дороге — ничего особенного: все зеленеет, деревья в цвету, рожь начинает колоситься. Печальную картину представляют вокзалы на узловых пунктах: садятся в поезд возвращающиеся из отпуска на фронт солдаты и офицеры — загорелые закопченные лица, изношенная одежда, крепятся, а видно по глазам, сосет на сердце тоска, печаль, страх за будущее. Возвратится ли, увидит ли своих? А эти свои там, за загородкой, с детьми на руках и около (на платформу публику не пускают), с заплаканными глазами, машут платками и при отходе поезда силятся в последний раз разглядеть знакомые черты.

Трижды проклятая война!