Письма жене и детям (1917-1926)

Ну, родные мои, приехал я в Юрьев во главе делегации, в качестве советского посла, договариваться об условиях мира с этими "независимыми" эстонцами. Так как, однако, их "независимость" весьма призрачна, то не знаю, что из всего этого предприятия выйдет. Война Эстонию разоряет вдребезги, рабочие и крестьяне войны не хотят, никаких территориальных споров с Советской Россией нет, словом, воевать абсолютно не из-за чего, и тем не менее, как говорится, "и хочется и колется" — все время оглядываются на Англию, как бы не прогневать покровителей. Мы, со своей стороны, очень охотно пойдем на мир, но, конечно, главным условием ставим не поддерживать никаких Юденичей[224], Балаховичей[225] и пр[очих] генералов и разоружить их армию, дабы через пару месяцев они не устроили нам вторичного нападения на Петроград. Переговоры сегодня начались, но пока еще нельзя сказать ничего определенного об окончательном исходе. Если бы мир удалось заключить, все-таки открывалась бы кое-какая возможность хоть переписки с вами. Впрочем, я надеюсь, заключение мира повело бы дальнейшие переговоры и, может быть, еще до весны даже и Антанта додумалась бы до начала разговоров о каком-то мире. Сломить Сов[етскую] Россию силой сейчас, пожалуй, труднее, чем когда-либо, и рано или поздно все эти господа вынуждены будут перенести борьбу на почву дипломатии и экономики. В больших переговорах мне, вероятно, также придется принять участие, и уж тогда-то мы, мои родимые, с вами наверняка увидимся. Я уж мечтаю и о том, что заключение общего мира сделает необходимой большую работу за границей, а тогда и я, не теряя заработка и продолжая посильную работу, смогу еще обрести где-нибудь тихую пристань и зажить опять с тобой вместе, милый мой Любанаша, и с родными девочками.

Сию минуту принесли мне вашу телеграмму, милые мои, родные, бесценные!! Ну, как же я рад, просто аж до слез! Милые мои, голубушки, любимые, как я вас всех люблю и как я по вас истосковался. Готов прямо целовать вашу телеграмму. Ну, я рад бесконечно знать, что все вы, морданы мои милые, здоровы и благополучны. Ведь подумайте! Последнее ваше письмо у меня было еще из Фальстербо, т. е. от начала августа, а время ведь уже к Рождеству подходит. Вот я ругаю себя, что не просил вас прислать фотографии, пожалуй, сами вы не догадаетесь. Я, собираючись в Юрьев, тоже решил для вас сняться в Москве, и даже у порядочного фотографа, но, к несчастью мне не удалось ко дню отъезда добиться карточек, и я уже пришлю их как-нибудь с оказией, а м[ожет] б[ыть], попробую сняться и у кого-либо в Юрьеве, хотя фотографии тут, вероятно, довольно аховы.

Значит, продолжаю: повторяю, положение общее как будто меняется к лучшему и лично для меня тоже начинают вдали брезжить кое-какие заманчивые перспективы жизни с вами и в то же время не бездельником-эмигрантом. Работать я за эти полтора года еще больше привык, и сидеть совсем на отдыхе, пожалуй, плохо отзовется на моих красных кровяных шариках. Боюсь пророчить, но все более и более надеюсь, что и теперь мои далеко задуманные предположения реализуются так же, как в свое время в 1908 году предположения о способах и обстановке возвращения в Россию[226]. Значит, друзья мои, не унывать, а потерпеть еще и, может быть, уже и не так много. Главное, берегите здоровье и маманю нашу милую. В этом отношении могу похвастаться, берите пример с меня: в 20-х числах октября был в Питере (как раз когда напирал Юденич), и Гришка, освидетельствовав меня, нашел, что у меня с сердцем и склерозом дело стоит лучше, чем [в] прежние годы: вот что значит благочестивый образ жизни и советская голодовка. Нет, право, здесь в Юрьеве нас кормят на убой, и мой желудок, кажется, уже выражает склонность саботировать. Пока прощайте, мои ласковые. Крепко и по очереди всех вас целую, маманичку, Людмилу, Катю, Любу. Целую также Лялю и кланяюсь А[даму] И[вановичу], Я[кову] П[етровичу] и всем знакомым. Ваш папа и Красин

40 7 декабря 1919 года

Милая моя, родная Люба!