Письма жене и детям (1917-1926)

Милая моя мамоничка и родные мои девочки! Ну вот уже больше двух недель, как я от вас уехал, и у меня впечатление такое, что мы уже ¹/₂ года не видимся. Более или менее освоился с Москвой, повидал людей, начинаю вступать в регулярную работу. По линии НКИД продвинулся уже довольно далеко. Останется еще несколько совещаний, и хоть уезжай в Париж. Не скажу, чтобы я намного стал умнее, чем до приезда сюда, но все же кое-какие решения приняты, и я смогу разговаривать увереннее, зная, что приблизительно может считаться подходящей базой для соглашения[412]. Настроение здесь в общем неплохое, в частности, по отношению лично ко мне у всех даже очень хорошее, и в этот приезд, по крайней мере, до настоящего времени, никаких признаков каких-либо интриг или подкопов не имеется и в помине. Все кроме того сознают и чувствуют громадную ответственность задачи, а глупая выходка этой сумасшедшей бабы перед воротами посольства показала всем, что пост этот далеко не представляет собой спокойной синекуры, и, думаю, даже не очень много сейчас на него нашлось бы охотников[413]. Как ни как атмосфера, повторяю, очень здоровая и даже дружественная. Во Внешторге дело несколько труднее, поскольку атаки на монополию не прекращаются. Спокойнее в этом отношении будет, когда сюда явится Стомоняков: он будет сторожевым цербером и положиться на него будет можно. Приезжает он завтра, и это примерно определяет срок моего отъезда — дней 12–15 от сего числа считая. Мне надо около 2-х недель пожить тут вместе со Стом[оняковым] и Фрумк[иным], чтобы они притерлись друг к другу еще в бытность мою здесь. Тогда смогу спокойно уехать месяца на 3–4.

Наши все в порядке, кроме Сонечки, у которой сердечные припадки были, и она уже неделю в постели. Сильно утомляется и трудно ей, бедняге, с семьей и денежными затруднениями. Гермаша и Катя выглядят хорошо. Москва в общем имеет хороший вид: громадное движение на улицах, магазины полны, цены почти не повышаются, только погода дикая — снег сошел вовсе, я хожу в парижском одеянии, и, если вдруг хватит мороз, хлеб может сильно пострадать.

На днях с Литв[иновым]. Чичер[иным] и Раковским были на обеде Эрбеттов. Madame l'ambassadrisse[414] приходится туго с прислугой с незнанием языка и особенно, вероятно, с бюджетом. И сервировка (это еще туда-сюда: посуда и пр[очее] еще едут), но и самое содержимое обеда было более чем скромным. Куда до наших!!

К Эрбетту лично отношение здесь хорошее, но Париж ему так же мало, и пожалуй еще меньше, помогает, как М[осква] мне. Скоро, пожалуй, начнут его попрекать, что он слишком советизировался. Тон всегда задает маленький чиновник.

Маруся и Борис Эрбеттам много помогли, и самовар пришелся им весьма кстати.

Ну, а как же вы, мои миланчики, поживаете? Так бы и взглянул на вас, хоть одним глазком.

Как маманичкино здоровье и ваша учеба? Как себя чувствует "живущий", приехала ли Ляля, как внутренний весь распорядок: не передрались ли почтенные коллеги?

Насчет нашего enfant terrible[415] Чич[ерин] и Литв[инов] очень нажимали на выпирание. Я занял позицию благожелательной умеренности, памятуя, что могут и похуже кого-либо подыскать, все решили оставить как есть, а теперь этот балда сам просит об отозвании ввиду наличности "крупных политических разногласий" — в чем они состоят, никто, кажется и сам он, не знает. Какое будет решение, еще не знаю.

Крепко вас, милые мои, целую и обнимаю. Скоро, надеюсь, увидимся. Пишите сюда, так, числа до 15–20 февраля. Ваш Папаня

96 15 февраля [1925 года]

Милая моя маманичка, дорогие мои любимые дочери!