Письмена нового времени

Но вот забитый, никем не уважаемый муж сестры главного героя направляет на милиционеров, уводящих обвиненного в грабеже Андрея, водяной пистолет и произносит эмоциональную тираду: “Вы не люди! Вы звери! Вы любить не умеете! Забыли, как любить надо. Самое главное забыли. Ненавидеть только можете. Все вокруг ненавидите. Ничему не радуетесь. И детей своих ненавидеть учите. И их же ненавидите. Чернота одна вокруг вас. Черти черные. Неба не видно. Солнца. В темноте живете. Черноту едите, чернотой дышите, черноту выдыхаете. И все больше ее и больше. И кругом одна чернота уже. И остановиться как, не знаете. И не хотите останавливаться. И будущее уже все черное уже. И нету его уже для вас. Потеряли вы его. И вернуть уже не сможете, если сейчас не одумаетесь. Не вспомните, что любовь такое есть. Для чего она. Зачем и почему нам дана. Остановитесь же! Вспомните, наконец! Умоляю вас!” Невольно вспоминаются слова П. Я. Чаадаева: “…чтобы размышлять, чтобы судить о вещах, необходимо иметь понятие о добре и зле. Отнимите у человека это понятие, и он не будет ни размышлять, ни судить, он не будет существом разумным”. Сигаревский “гадюшник”, на который надвигается черное, беспросветное будущее, и есть результат того, что люди перестали различать добро и зло.

Но в финале “Агасфера” в кромешной тьме возникает некое подобие света. Что это? Выстрелы в финале. Что это? Неумолимо надвигающийся поток будущего, который, как предполагается, должен все расставить по своим местам. Герои Сигарева статичны, они давно перешагнули ту грань, которая отделяет людей от скотов. Единственное, что напоминает о прошлом величии человека, — это отсвет, отражение света, ложащегося на героев лишь в крайних, пиковых ситуациях. Задача драматурга — довести падшего человека до подобного порога, чтобы уловить и запечатлеть момент этого отражения. Свет исходит не от людей, они к нему уже не причастны, они не обладают сознательной способностью отражать свет. Свет этот — как воспоминание о том, что мы потеряли безвозвратно.

II

Обратная дверь

И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее.

Л.Н. Толстой. Анна Каренина

Реальность трагична, и с ней, конечно, нельзя смиряться. Нельзя, но тем не менее по злой иронии ты сам погружаешься в нее, становишься ее неотъемлемой частью, начинаешь жить по ее законам. И трагедия постепенно превращается в обыденность, сухую статистику. Мир бесконечно несовершенен, его не спасти, он мелочен и банален. На смену шекспировским страстям пришли в лучшем случае терзания по поводу утраченных денег. Поэтому любое усилие изменить его изначально бесполезно. Сострадание лишь увеличивает страдания. Единственно приемлемая здесь позиция — позиция статиста, единственно приемлемое отношение к миру — с рациональной, бухгалтерской точностью констатировать факты.

Как правило, адекватной оценке молодой литературы мешает странное чувство отторжения от предлагаемой ситуации и помещенного в ней героя, то есть от самого предмета изображения. Это одинаково верно по отношению и к пьесам Василия Сигарева, и к рассказам и повестям Романа Сенчина, Сергея Шаргунова. Волей-неволей их осознаешь уже не только как литературный факт, но как нечто большее — социальное, культурное явление, как диагноз, свидетельство, по которому последователи школы “Анналов” будут реконструировать нашу эпоху. Если то, что представляет Василий Сигарев, правда, то и сенчинское “обыдлился народец” и “Вот тебе и новый реализм!” Шаргунова — тоже истина. Неужели “новая”, молодая литература лишь инерционно, по-стариковски тянется за миром навязчивой обыденности, судорожно хватает ее за руку, патологически боясь отстать, потеряться в дорожной пыли?

Печально, но во всем этом видится некое преклонение перед гипнотическим очарованием мира хаоса, трагической неизбежности, дисгармонии. И если возможен здесь какой-то свет, то он таится под спудом, законсервирован в тайниках души и воспринимается не иначе как нелепая случайность, ошибка, сбой в системе всеобщего несовершенства.

Что творится с человеком? “Я уже давно из себя вышел. И где обратная дверь — я, кажется, позабыл”, — говорит главный герой романа Андрея Геласимова “Рахиль”. Он потерял себя, утратил знание о себе настоящем и то, что видит, — лишь миражи, остатки рассеянного сознания — состояние, равносильное клинической смерти.