Письменный стол

Ялта, 22. VI. 66 г.

Ах! Дорогие Каверины, скучно без вас. Идут, идут дожди. Холодно. Нам осталось до седьмого совсем немного, и мы собираемся.

В доме черт знает что и черт знает кто. Даже нет милиционеров, но оказывается, бывает и хуже.

Но зато — новости.

Автобус наехал на Мухтурку и переломал ему заднюю ножку и другую сильно помял. Он, бедняга, в гипсе. Такой бедный и очень смешной, на днях ему снимут повязку.

Но главная новость не эта.

Ах, не ругайте нас, не ругайте бедного Пауста за то, что его приехали снимать «братцы–ленинградцы».

Один из них (братцев) Юрий украл жемчужину дома.

Пока это тайна, не выдавайте меня. Но скоро ЗАГС — и в Ленинград. Кого бы, Вы думали, увозит тихий Юрий Федорович Рябов?

Нашу нежно любимую Наталию Николаевну[13], которая через несколько дней сделается Рябовой. Они просили до их отъезда молчать, но, во–первых, я пишу, а во–вторых, знаю кому.

Костя не прекрасен. Как будем жить в Москве, один Бог знает. Алешка[14] в Гаграх, старшие в Германии, беспорядок.

Приедем — обязательно увидимся.

Целую Вас со всем необъятным семейством, Паустовский тоже.

Ваша Татьяна Алексеевна.

1065–1978

ФАДЕЕВ

У меня с Фадеевым были далёкие отношения, хотя во время одной бригадной поездки по Армении и Грузии мы перешли на «ты», и он упрямо защищал мой роман «Два капитана» от нападок Веры Смирновой. Тем большей неожиданностью было то, что весной 1955 года он позвонил мне по телефону — это было в Переделкине—и стал подробно, внимательно, как, впрочем, он всегда это делал, расспрашивать о моих делах и здоровье. Потом вдруг предложил пройтись. Мы встретились неподалёку от его дома, и начался этот, запомнившийся мне разговор. Он начался, кажется, с вопроса о продлении прав на литературное наследство Булгакова. И Фадеев огорчался, что ему не удавалось довести дело до благополучного конца.

Я спросил его о здоровье, он засмеялся и ответил, что его ничто не берет.

— Вот только бессонница мучает.

Года за полтора перед этой встречей я был у него в Кремлевской больнице, и он рассказал о том, как, измученный бессонницей, скатывал в ком множество снотворных, проглатывал их, забывался коротким беспокойным сном и через два часа просыпался с туманом в голове к опустошённым сердцем.

— Но именно тогда–то, — сказал он, — мне и удалось переломить себя, хотя это было чертовски трудно. Однажды я выбросил все снотворные и решил: сон или смерть. Конечно, в конце концов пришёл сон. Правда, на третьи сутки. А ведь какое это счастье — проспать подряд четыре часа! Ты ведь сам страдаешь бессонницей, ты меня понимаешь.

Разговор был лёгкий, даже весёлый. И так же легко Фадеев коснулся того, о чём я не мог бы заговорить.

— На этот раз меня продержали в Кремлевке четыре месяца. В общем, это было даже хорошо, потому что я много работал. — И он захохотал знакомым высоким смехом, который был какой–то разный у него — то искренний и мальчишески простой, то прикрывающий затаённую мысль.

Потом как бы мельком он спросил, читал ли я главы его романа «Черная металлургия», напечатанные в «Огоньке». Я ответил, что читал и что, судя но тщательности психологических зарисовок, которые следуют непрерывно одна за другой, можно представить себе, что это должно быть многотомное произведение.

И вдруг (я не знаю, откуда взялось это ощущение) скользнуло что–то совсем другое.

— Ты знаешь, я ведь решил оставить эту книгу, — так спокойно, как будто это ничего не значило для него, сказал он. — Не то что решил, но вдруг получилось, понимаешь, что я не могу продолжать её.

— Но ведь ты же был так увлечён, так энергично собирал материал, ездил в Магнитогорск, и, кажется, не раз?

— Да, ездил и собирал. А вот теперь, видишь, дело повернулось так, что я никак не могу кончить.

Он говорил уверенным голосом, в котором по–прежнему скользило стремление подчеркнуть, что ничего особенного не произошло и все обстоит превосходно.

Но за этим спокойствием мне почудилось знакомое отчаяние, связанное с неудавшейся работой, которое не раз испытывал и я.

— Но что же случилось? Откуда вдруг такое решение?

И я стал доказывать ему, что было бы преступлением отказаться от этого романа, для которого он так тщательно собирал материал.

— Да нет, понимаешь, там произошла такая история… Весь этот материал, который мне предложили, оказался ложным, совсем другим, чем я его принимал. В основе моего романа должен был лежать вопрос о прогрессе в промышленности, но во главе движения я поставил не тех людей, которым действительно были дороги интересы нашего народа…

— Ничего не понимаю.

— Ну да, это довольно сложно…

Он замолчал, и хотя это было сказано бодрым голосом уверенного человека, доказывающего себе и другим, что все обстоит благополучно, в нём снова прозвучало отчаяние.