Письмо

«Ходит ребенок в школу, и что же заставляют там делать наших детей? По очереди готовить доклады и проклинать родину предков. Разводят костер и бросают в огонь большие картонные маген-давиды, которые они же дома изготовили по приказу учителей».

Симон, в передней уже, надевает плащ и ботинки…

Да, верно сказано о нем в папке секретной, что хранится в сером доме этого города. «Я уже ничего не боюсь, — любит он восклицать. — Пусть те боятся, кто похлебки лагерной не вкусил». Снят Симон там в анфас, профиль, полуоборот. Фотографии старые, лагерные.

К Науму, к соседу! К этому трусу и мистификатору, к этому умнице! До сих пор Симон страшно завидовал его бумаге с сургучными печатями и красной ленточкой поперек. Но скоро, очень скоро прозвучит и его письмо в эфире, и, как знать, может, придет ему вызов из канцелярии самого президента!

— Сема, Сема! — крикнула жена. — Поужинай хотя бы!

— Нет, приемник я не включал, давно не включал. Забыл, когда и слушал, — ответил Наум Шац. — Я чай пью, как видишь.

От этих слов Симон кисло поморщился, как морщатся от явной лжи.

— Слушать их тошно, — продолжал сосед. — Они нам беду готовят, братья наши с Иудейских гор… Так что же говорили сегодня? Ну-ну, послушаем!

— Наум, не прикидывайся, у меня к тебе серьезное дело.

Инженер Шац сделал неопределенный жест руками. И погрузил твердый взгляд в Симона, пусть знает, пройдоха, Наум давно раскусил в нем платного осведомителя.

До сих пор Наум не замечал за собой слежки. Слежка за ним ничего не даст. Он дома обычно сидит. Работа, квартира. Сидит, теории составляет отрада и утешение. Они знают, какой Наум подозрительный. Его голыми руками не возьмешь. Таких иным способом потрошат. О, недаром живет душа в человеке, ее только слушать надо уметь, она обо всем расскажет. Душе одной ведомы все опасности. Томится она у Наума, что-то гнетет ее. Будто сказать хочет: много врагов у тебя, Наум, они погубить тебя взялись. Будь начеку, не доверяйся… Зачем им ставить человека в подъезде? Они проще сделали. Вошли в квартиру в его отсутствие, вмонтировали магнитофон. Малюсенький такой. В шкафу или в стене. Томимый страхом, Наум начинает порой тщательно исследовать свое жилище. Простукивает стены, сундук, шкаф. И не находит ничего. А микрофоном может быть тут головка гвоздя или проволочка на батарее отопления. Что говорить, микрофончик вмонтировали отлично! Ну, а сосед Симон Шомпол? Может, и вправду сидели они с Татьяной, но отпустили-то их досрочно! А кого отпускают — Науму не говорите. Только агентов, тех, что сломались и согласны сотрудничать. Вот и подселили Симона по соседству, чтоб вламывался он среди ночи, как сейчас, провоцируя на конфликты с властями. Э, нет! С тех пор, как Наум подал документы на выезд, он драки на улице стороной обходит, скандала в очереди остерегается. Ему беречь себя нужно.

— Вот и я решил письмо написать, — говорит Симон. — Давай, Наум, два письма отошлем, твое и мое. Тебя ведь тоже, черт знает, маринуют. Тебе есть на что жаловаться.

— Не могло быть такого письма из Грузии, отвечает в микрофон Наум Шац. — Чистейшая фабрикация. Они его сами там сочинили в горах Иудейских. Я на такую наживку не клюну… Хотел бы я знать, а как ты его переслать собираешься? Почтовыми, хи-хи, голубями? Ха-ха-ха…

— Зачем голубями? И не почтой обычной, почту они вскрывают. Приеду в столицу в посольство. Или корреспонденту иностранному.

— Сцапают тебя в столице, Симончик. Снова в Магаданские санатории сошлют.

— Магадан, так Магадан! Я и оттуда бомбить письмами весь мир стану. Хватит со страху помирать, кончились времена те. Есть кому за нас заступиться.

Наум ужаснулся вдруг. Он забыл микрофон! Он даже увидел, как глазок микрофона стал наливаться кровью и яростью. Наум прокашлялся и начал с хорошей дикцией.

— Ты в двух вершках от своего носа не видишь беды. Неужели ты этой ямы не видишь? Подумай только, куда они нас толкают, науськивая писать подобные письма? Вот вопим мы: отпусти да отпусти! Не нужны нам квартиры ваши, зарплата, должности. В трусах, мол, уйдем, отпустите только! И кажется нам отсюда, что согласны мы жить в палатках, в пустыне, в лишениях. Но я готов пари с тобой заключить, что ты же первый по прибытии на землю предков станешь воду мутить и палки в колеса совать. Увидишь, как другие ходят в театр, в рестораны, ездят за границу, — плюнешь на свой идеализм, захочешь простой уравниловки. Лишь бы не грызла черная зависть. О, уж мы-то себя знаем, что мы за народ, ради благополучия своего все на пути растопчем. А они нас под нож гонят, чтоб всех тут пересажали. А когда вышвырнут отсюда, мы там любой подачке рады будем. Мы им нужны раздавленные, пришибленные.

— Чушь порешь! — воскликнул Симон. — Возьми нас, к примеру, шесть лет отбарабанили — и что, Сибирь нас сломила? Там-то по-настоящему все поняли.

— Шесть — ерунда! Вы бы пятнадцать позагорали, тогда бы я на вас хотел поглядеть. Да и спрашивать с вас нечего, вы тогда пацанами были. А сажать будут. За шорох, за взгляд, за слово. И лепить не меньше пятнадцати.