Письмо из деревни (сборник)

Времена года, пожалуй, самое первое, о чём хотелось бы говорить. О том, как неумолимо влечёт природу от весны к зиме скрытая сила. О том, как летом стремительно всё разрастается и заполняет пространство зелёной массой, этим потоком жизни, одной на всех, и как легко, как быстро и беспощадно всё исчезает осенью, чтобы зима, опустошившая землю, изнурительно долго тянула свой заунывный вой. В детстве меня больше всего восхищала весна с её цветением, с её радостным журчанием талой воды, с возвращением птиц. Всё это так трепетно и вдохновенно было передано на саврасовских полотнах! Я искренне ценил лето за обилие тепла и света, за солнечную мощь, дающую чувство открытости и комфорта. Значительно позже я полюбил осень, раннюю осень за её дивную красоту, за богатство красок, за шуршание листьев под ногами, за её тонкую печаль, за тёплый сухой ветерок, за запах дыма костров. Зима с её пушистым снегом, сугробами, лыжами, с её гигиенической чистотой – она всегда была близка и желанна. Но вот ноябрь – этот мрачный, дождливый месяц, это серое и унылое межсезонье… Я никогда не любил ноябрь, месяц, в который я был рождён.

Сейчас, когда я пишу эти строки, стоит ноябрь. Это мой заветный месяц. Самый тайный из всех, самый сокровенный. Я приезжаю в свой дачный дом в ноябре, чтобы побыть здесь одному, наблюдая за природой. Здесь, в заброшенной деревне, благодаря приютившему меня дому я увидел ноябрь. Вглядываюсь в его суровое изветренное лицо и проникаюсь молчанием и одиночеством. Мертвенность лика свидетельствует о близости смерти. Скудость чувств, словно непроницаемая маска, покрывает откровение внутренних глубин. Вдумчивая тишина и аскетичность отвечают состоянию зрелости.

Теперь, когда круг исполнился, я готов говорить о четырёх сезонах, ведь неизбежное и постоянное вращение колеса времени лежит в основе расцвета и падения всех цивилизаций, в основе развития искусства, в основе каждой человеческой жизни. Но я не хотел бы касаться цивилизации, искусства или человеческих судеб. Я готов говорить о самом простом, о природе, о деревне, о фруктовом саде, печке, огороде. О том, что составляет изначальную сущность нашей жизни, без её интеллектуальных построений, хитросплетений мысли, без изыска, без воображения. Отсюда и стиль моего рассказа. Я не стану садиться и выдумывать, вспоминать, поднимать и укладывать заново прошлое, которого уже нет, чтобы добиться литературного блеска. Зачем нужны искусственные построения из вороха прожитых дней? Вместо этого будут говорить в своей наивной весенней простоте мои «дачные хроники», кусочки реальности, сохранённые на клочках бумаги в тот момент, когда они были ещё живы. Они будут говорить, как могут, о таинственном восторге возвращения к природе. И по мере приближения к концу рассказа, концу года, взгляд, достигнув своего предела и всматриваясь в лик зимы, будет преображаться. Ведь встреча с зимой и есть то событие, что раскрывает и выстраивает мир по-новому, словно помещая его в необратимый поток времени, в постоянное напряжение полюсов рождения и смерти.

Но сначала – небольшая прелюдия. Прелюдия – это то, что предвосхищает саму игру (ludus), предвестие игры. Игры, в которой всегда участвуют четыре действующих лица, четыре маски. Они всегда выходят на сцену до нас, чтобы подготовить нашу драму. И, по сути, кроме выхода этих четырёх сменяющих друг друга стихий ничего больше и не происходит, никаких «эпизодических ролей», в которые мы могли бы вписаться, больше нет. Обо всём и без остатка сказано уже в прелюдии. Мы выходим на сцену, по большому счёту, лишь для того, чтобы… отождествить себя с этой игрой. Поддержать представление заранее написанной драмы. Мы всегда опаздываем – прелюдия сыграна до нас, все роли уже расписаны. Мы всегда вторичны по отношению к чьей-то изначально придуманной игре. В лучшем случае мы можем только осознать это своё опоздание и занять место в зрительном зале. Стать наблюдателем, наблюдающим своё отсутствие на сцене, – вот предел наших возможностей. Ведь, кроме хоровода из четырёх пар сцепленных рук, на сцене не происходит больше ничего, и никакого зрителя, наблюдающего за этим хороводом, фактически тоже нет, а есть только кружение (жужжание скрипок, свист метели в нотах «рыжего священника» Вивальди, натиски ветров в операх Перселла), в котором всё становится едино.