Письмо из прошлого

Теперь я понимаю, насколько важны все эти истории. И не только те, известные, которые касаются всех нас, но и тайные, которые передаются от матери к дочери, от отца к сыну, от одного любящего человека — к другому. Те, которыми мы делимся снова и снова. И каждый раз они связывают нас все крепче.

Истории — это единственное, что может изменить мир. Единственные истории, которые имеют значение, — те, в которые верят другие люди. Именно у таких историй есть власть изменить порядок вещей в мире. И мы верим в то, что понимаем их.

Это — моя история. Моя и моей мамы. Я — единственный человек, который может ее рассказать и изменить. Изменить то, чем она закончится.

Я тихо ступаю в церковь и замираю в тени, вслушиваясь в мирное дыхание тишины. Воздух здесь соткан из множества звуков: приглушенных молитв прихожан, шуршания юбок и подошв, сквозняка, колышущихся огоньков свечей, потрескивания воска… Я слушаю до тех пор, пока все эти звуки не начинают танцевать у меня перед глазами — ярко и отчетливо.

Холодная кирпичная стена у меня за спиной рассыпается в пыль и тут же снова собирается воедино. Пол под моими ногами проваливается и возвращается на место. Теперь я улавливаю мельчайшие частицы звука: вздох покаяния, трение кожи на сложенных в молитве ладонях, цоканье четок, мягкое дыхание благовоний. Если я чему и научилась у Лидии, так это по-новому понимать происходящее со мной. Я почти что могу контролировать все это и перемещаться в минутах, часах и годах, отделяющих меня от Рисс, аккуратно и точно.

Когда я открываю глаза, мое сердце колотится как сумасшедшее, но я точно знаю, что у меня получилось. Я снова в тысяча девятьсот семьдесят седьмом и теперь не буду тратить время зря.

Церковь кажется пустой. Все скамьи пусты. Ни одного священника.

Я выхожу в вестибюль. Обеденная месса должна начаться меньше чем через час. Где же он будет, здесь или в кабинете?

Я брожу по церкви, перекрещенной тенью и светом. Мне нужно найти его, это стремление сильнее страха. Я чувствую его каждой клеточкой, чувствую, как оно свернулось клубком у меня внутри и ждет.

Мягко ступая, я прохожу между скамьями и иду к двери, ведущей в ризницу. Она открывается с протяжным скрипом — я с трудом сдерживаю смех. Звук прямо как в плохом ужастике. Первая комната, увешенная ризами, пуста, но за боковой дверью слышится какое-то движение. У меня внутри все вздрагивает от напряжения, и секунду я стою на месте как приклеенная, а затем делаю шаг по направлению к этой двери. Толкаю ее и вижу его. Он стоит спиной ко мне.

— Отец Делани?

Я произношу это очень тихо, практически шепотом. Однако он слышит, оборачивается и сразу же узнает меня. Его глаза… Голубые и яркие, как небо. Точно такие же, как у меня, — чуть-чуть раскосые, в обрамлении пушистых черных ресниц. Мне всегда говорили, что это самое красивое во мне. Теперь я вижу его вблизи, вижу эти глаза и свое отражение в них. И то, что он узнал меня, вызывает у меня улыбку. Он улыбается мне в ответ, хотя и неосознанно.

— Кажется, я тебя знаю, — говорит он с приятным удивлением. Он очень красив. — Ты та самая девушка с фотоаппаратом. Я рад, что ты вернулась. Проходи, поговорим, у меня есть минутка.

Я прохожу в комнату, но на всякий случай оставляю дверь открытой, чтобы было куда бежать. Что, если Лидия была права, и даже церковь была права, и любви может быть вполне достаточно, чтобы спасти нас всех? Что, если я смогу отыскать в своем сердце любовь к этому человеку, а она — увести его с неверного пути? Но как бы я ни искала, в моем сердце нет любви к нему, ни капли. Только глубокий, всепоглощающий гнев.

— Меня зовут Луна Сенклер, — говорю я. — И я ваша дочь.

Его глаза расширяются, и на мгновение в них проскальзывает страх, но тут же улетучивается, потому что в следующую секунду он начинает смеяться. Его глаза поблескивают от этого смеха.

— Моя милая, боюсь, ты ошибаешься. Мне жаль, что тебе прошлось пройти через такое испытание, но, видишь ли, это невозможно. Даже невзирая на очевидное препятствие. — Он указывает на свой белый воротник. — Я не в том возрасте, чтобы быть твоим отцом. Прости, если это прозвучало грубовато.

— Грубовато? — Я смеюсь. — Когда вы услышите, что я скажу, то решите, что я чокнутая, но правда есть правда, и вы, если захотите услышать меня, все поймете. Через два дня вы явитесь в дом моей матери и изнасилуете ее. Не знаю почему, не знаю, делали ли вы такое раньше. Не знаю, на самом ли деле вы такое чудовище или сами не догадываетесь об этом, пока не наступит подходящий момент. Так или иначе, именно это вы сделаете. Вы изнасилуете ее, и через девять месяцев на свет появлюсь я. А ее жизнь будет разрушена. Не из-за меня, конечно, а из-за вас и того, что она с вами сделает. Она вас убьет.

Несмотря на то, что рассказала Стефани, я все же озвучиваю ему версию, в которой он умирает, в отчаянной надежде воззвать хотя бы к его инстинкту самосохранения, если ничего другого не остается. Однако отец Делани стоит неподвижно, и выражение его лица не меняется.