Письмо к M П Погодину от 26 августа - 7 октября 1859 г

Ну-с! и пустились мы с ним с первого же дня во вся тяжкая! И шло такое кружение время немалое. Повторю опять, что все к этому кружению было во мне подготовлено язвами прошедшего, бесцельностью настоящего, отсутствием будущего - злобою на вас {19} и ко всем нашим, этой злобой любви глубокой и искренней.

Увы! Ведь и теперь скажу я то же... Ведь _те_ {20} поддерживают своих посмотрите-ка - Кетчеру, за честное и безобразное оранье, дом купили; {21} Евгению Коршу, который везде оказывался неспособным даже _до сего дне_, {22} - постоянно терявшему места - постоянно отыскивали места даже _до сего дне_. Ведь Солдатенкова съели бы живьем, {23} если бы Валентин Корш (бездарный, по их же признанию) с ним поссорился, _не входя в разбирательство причин_. А вот вам, кстати, _фактец_ в виде письма, {24} которое дал мне Боткин, на случай его смерти. Простите эти выходки злобной грусти человеку, который служит и будет служить всегда одному направлению, зная, что в _своих_-то он и не найдет поддержки.

Максим мне принес утешительные известия о том, как ругал меня матерно Островский за доброе желание пособить Дриянскому на счет его "Квартета", продажей этого "Квартета" Кушелеву, {25} - о том, как пьет, распутствует моя благоверная... {26}

Опять сказал я: баста! и, очертя голову, ринулся в омут.

Но если б вы знали всю адскую тяжесть мук, когда придешь, бывало, в свой одинокий номер после оргий и всяческих мерзостей. Да! Каинскую тоску одиночества я испытывал. - Чтобы заглушить ее, я жег коньяк и пил до утра, пил один, и не мог напиться. Страшные ночи! Веря в бога глубоко и пламенно, видевши его очевидное вмешательство в мою судьбу, его чудеса над собою, я привык обращаться с ним запанибрата, я страшно вымолвить - ругался с ним, но ведь он знал, что эти стоны и ругательства - вера. Он один не покидал меня.

Как нарочно, в моем номере висела гравюра с картины Делароша, где Он изображен прощающим блудницу.

Сент 29.

Дикую и безобразно хаотическую смесь представляли тогда мои верования... Мучимый своим неистовым темпераментом, я иногда в Лувре молил Венеру Милосскую, и чрезвычайно искренне (особенно после пьяной ночи), послать мне женщину, которая была бы жрицей, а не торговкой сладострастия... Я вам рассказываю все без утайки.

Венера ли Милосская, демон ли - но _такую_ я нашел: это факт - факт точно так же, как факт то, что некогда, в 1844 году, я вызывал на распутии дьявола и получил его на другой же день на Невском проспекте в особе Милановского... {27}

Кстати замечу, что в Венере Милосской _впервые_ запел для меня мрамор, как в Мадонне Мурильо во Флоренции {28} впервые ожили краски. В Риме я, в отношении к статуям, был еще слеп - изучал, смотрел, но не понимал, не любил; нечто похожее на любовь и, стало быть, на понимание пробудилось у меня там в отношении к Гладиатору {29} - но еще очень слабо.

Возвращаюсь опять к рассказу.

Время свадьбы сближало меня с Трубецкими все более и более. План старухи Терезы оставить Ивана Юрьича флорентийским князьком высказывался яснее. Кстати - старшая дочь Софья, и так уже идиотка, доведенная еще до последних степеней идиотства Бецким, - от зависти ли, от нимфомании ли начала впадать в помешательство.

Князек давно уже ничего не делал, а только видимо изнывал томлением. Положение мое в отношении к нему было самое странное... Я, по-старому, употреблял на него часа по четыре, выносил снисходительно (даже _слишком_ снисходительно) праздную болтовню, чтобы хоть на четверть часа сосредоточить его внимание на каком-либо человеческом вопросе и двинуть его мысль вперед. Положение - адски тяжелое! Сергей Петрович Геркен, муж Настасьи Юрьевны, отличнейший малой, но истинный российский гвардеец (а впрочем, он тут был прав!), - без церемонии гнал его к девкам... Ужасные результаты гнета системы мистера Белля тут только вполне обнаружились. Вот она, эта бессердечная, холодная, резонерская система дисциплины без рассуждения, гнета без позволения возражений.

Я делал _свое_ дело, дело расшевеливания, растревожения... Я делал его смело, но, может быть, тоже пускался в крайности. Впрочем, в крайности ли... Раз ездили мы в коляске по Bois de Fontainebleau {30} с его теткой. {31} Между прочим разговором - она, отчаянный демагог и атеист в юбке, спросила меня, _как_ я рассказываю князьку о революции и проч. - В точности, подробности и всюду правду, - отвечал я. - И вы не боитесь? - спросила она. - Чего, княгиня? Сделать демагога из владельца девяти тысяч душ? - И я, и она, мы, разумеется, расхохотались. После этой прогулки она объявила княгине Терезе, "que cet homme a infiniment d'esprit, il ne tarit jamais". {"что это человек бесконечного ума, он неиссякаем" (франц.).}

Вообще я с ними обжился и - cela va sans dire {само собою разумеется (франц.).} - занял у князя Николая Иваныча Трубецкого две тысячи франков, которым весьма скоро, как говорится, _наварил ухо_ {32}.

И вот - учитель и ученик - вместе в Jardin Mabille, в Chateai des Fleurs. {33}