Письмо на панцире

— Слушаюсь, — ответил Иван Павлович, хотя он понимал и чувствовал, что, если попросить, девушка пустит его на лётное поле. Надо только сказать, что Вита у него одна и он расстаётся с ней первый раз в жизни.

Можно было сказать, но не сказал. Разве мог он предугадать, что через несколько дней он будет спешить на этот же симферопольский самолёт и девушка, проверив его билет, взглянув на него, отнесётся к нему особенно предупредительно.

Говорят, есть предчувствие. Но ведь это только говорят…

Когда улетала Вита, провожатая строго сказала:

— Дети, возьмитесь за руки… Так. Только гуськом. Понятно? Ты возьмись за его хлястик на пальто. Только не тяни — оторвёшь.

Их повели к самолёту, как малышей из детского сада. Вите, должно быть и не ей одной, это было как-то обидно. Она держалась за варежку девочки, которая протянула ей назад руку, и думала не об Артеке, хотя все эти последние перед поездкой дни думала и представляла себе Артек всё чаще и чаще. Здесь же у самого трапа-лестницы, которая вела в какую-то овальную дыру в самолёт, она думала не о полете, не об Артеке и даже не о каменном матросе.

Она думала о папе. Как он там целые два месяца проживёт без неё? А потом она ещё думала, как она будет существовать без папы. Неужели она его не увидит целых два месяца? Такого в её жизни не бывало.

Вита жила в Новгороде, где, можно сказать, три четверти года была зима. А жарко бывало только от печки. И вот теперь она летела в невиданный край, где почти никогда не бывает снега, где много лет тому назад воевал папа; как-то он рассказывал, что снял сапоги, чтобы перемотать портянку, стал босой ногой на песок и сразу же подскочил.

«Примёрзла нога?» — спросила тогда Вита.

А отец сказал: «Припекло».

Трудно было Вите понять, как это земля или песок могут быть горячими, как сковородка. «А море? — спрашивала Вита. — В нём льда не бывает?» — «Что ты, доченька?! Море там тёплое, как остывший суп».

Отец рассказывал ещё Вите, что в Крыму галька на берегу, а особенно камни и скалы бывают раскалёнными, как будто их только что вынули из печки.

Иван Павлович много рассказывал Вите о Крыме, и край этот казался ей всё сказочнее и сказочнее. Чудным ей казалось, что сапоги впечатывались в асфальт, будто это был пластилин. И ещё: в походе хотелось прохладить горло, а вода во фляжках всегда была тёплая. Только к ночи остывала горячая дорога, и красное, будто раскалённое, солнце медленно опускалось в море, а в последние мгновения захода вдруг превращалось в малиновый блин, который плашмя ложился на воду. Это бывало на один только миг, но казалось, что солнце в последнюю секунду опрокидывается. И даже после заката, разогретое за день, море обдавало берег теплом солнца, которого в это время уже не было видно.

Слушая отца, Вита широко раскрывала глава и без того большие и растянутые чуть не до самых ушей. Губы её при этом чуть раскрывались, будто и ртом она ловила каждое папино слово.

Слушала она отца каждый вечер. Это было так же неизменно, как то, что перед сном надо укрыться одеялом. Больше всего ей нравились рассказы о Крыме, где папа воевал. И если бы спросить Виту, чего бы ей хотелось, она бы сказала: «Быть в тех местах, где был папа, — в Крыму и, конечно же, в Артеке».

И вот свершилось. По радио объявляют:

«Экипаж московского отряда Аэрофлота приветствует вас на борту своего самолёта и желает вам приятного путешествия».

«Почему московского? — подумала Вита. — Ведь мы в Новгороде и летим в Симферополь».

В это время она увидела высокую девушку в синей форме с серебряными крылышками. Девушка протянула Вите поднос с леденцами. Беря леденец, Вита спросила:

— Мы полетим в Москву?

— Конечно… Что ж ты взяла только одну конфетку? Наш самолёт долетит до Москвы, а там вы пересядете на другой, до Симферополя.

В это время перед Витой красными буквами засветилась табличка: «Пристегните ремни».

Вита защёлкнула пряжку широкого пристяжного ремня и подумала: «Почти такой пояс, как висит в шкафу у папы вместе с бушлатом и фуражкой с крабом».

Но, по правде говоря, пояс был совсем не такой — брезентовый, а не кожаный и, кроме того, шире военного ремня. Но Вита об этом не думала. Всё, что хотя бы косвенно напоминало о папе, было приятным и радостным.

Самолёт летел так, будто он и не летел вовсе: машина не вздрагивала, не качалась, шла как автомобиль. Ничто не пролетало мимо круглого окошка. Просто всё вокруг было белым-бело, а кресла на полу самолёта стояли так же недвижимо, как в комнате.

И это тоже было для Виты чудно. Она-то думала, что лететь на самолёте интересно и, может быть, даже чуть страшно, чего ей, в общем-то, очень хотелось.

Рядом с Витой сидел мальчик, такой маленький, что в высоком кресле самолёта он как бы потонул. Когда вожатая пересчитала ребят и взволнованно выкрикнула: «Одного не хватает!» — мальчик этот сказал: «Это я».

Вожатая, должно быть, видела верхушки спинок кресел, а голова этого мальчика была где-то совсем внизу.

— Как тебя зовут? — спросила Вита.

— Василь, — сказал мальчик и при этом посмотрел куда-то в сторону.