Письмо Россетти

“Так вот оно все как складывается”, – размышляла Алессандра. Она стояла у окна в спальне и смотрела на разросшийся сад внизу и лагуну в том месте, где канал Сан-Джузеппе огибал восточную часть ее дома. На канале она видела пустую гондолу Бедмара, привязанную к столбику в красно-белую полоску у ступеней, что поднимались от самой воды и вели к воротам в сад. В любой момент виконт может исчезнуть из ее жизни, выйдет через заднюю дверь в сад, пройдет выложенной камнями тропинкой, что спускается к воротам, сядет в поджидающую его гондолу. Она понимала, что ему и Бедмару есть о чем поговорить, а потому оставила их одних и поднялась к себе.

А он на прощание не удостоил ее ни словом, ни даже взглядом. Она вошла в гостиную как раз в тот момент, когда Бедмар передавал виконту ответное послание, а потом бросил письмо Оссуны в огонь. Утрилло-Наваррский не сказал ей ровным счетом ничего, лишь попросил, чтобы принесли его плащ с капюшоном. Затем, даже не встречаясь с ней взглядом, отвесил легкий поклон. Впрочем, она подозревала, что если б даже и увидела в тот момент его глаза, то не прочла бы в них ни сожаления, ни каких-либо иных чувств.

Она извинилась перед маркизом и поднялась к себе в комнату с намерением почитать что-нибудь или сделать запись в дневнике. Однако, оказавшись в спальне, ничего этого делать не стала. Подошла вместо этого к окну, тому, что находилось в углу комнаты, – оттуда открывался самый лучший вид на гондолу, в которой отплывет виконт.

Теперь же она упрекала себя за это, потому как, разумеется, никакой близости между ними не было, да и быть не могло. Подумаешь, поболтали немного, поспорили. А любезничал он с ней лишь по той причине, что зависел от нее, ему нужен был ее дом, ее защита, теперь же, когда необходимость в том отпала, ему не было нужды притворяться и говорить любезности. Про себя Алессандра твердо решила: виконт не должен видеть, что она наблюдает за его отъездом. И тем не менее оторватьсяот окна не было никаких сил.

В камине слегка потрескивали и дымили поленья, и Алессандре было жарко в этом платье. Лучшее кружево в городе, и все равно ткань раздражает, неприятно трет кожу. Просто, наверное, в комнате слишком жарко и душно, с неудовольствием подумала она. Эта Бьянка вечно переборщит, заставляет Нико набивать полный камин дров. Все беспокоится, как бы кто не подхватил простуду, постоянно ахает, охает и ворчит. На секунду Алессандре стала просто ненавистна Бьянка, но она моментально спохватилась и укорила себя за это. Просто нечестно с ее стороны так думать о преданной служанке. Она лишь хотела… она сама не могла понять, чего именно хотела. Ее охватила какая-то странная тоска, и выразить ее словами было невозможно. Освободиться от нее, сбросить, забыть, подумала она и тут же высмеяла себя за это. От чего именно освободиться? “Ну,для начала хотя бы от этого платья”. Она придвинулась поближе к окну, дотронулась пальцами до стекла. Влажный холодный воздух просачивался через сотни незаметных мелких трещин. Стекло холодное, как лед. Она уперлась в него лбом и ощутила минутное облегчение.

Дождя не было, хотя все небо затянули низкие серые тучи. Даже теперь, днем, Алессандре казалось, что вот-вот наступит ночь и вместе с ней разразится гроза. На секундувсе вокруг застыло, словно бега времени не существовало вовсе, словно мир, окутанный этим сумеречным светом, перестал вертеться. И в окне тоже все застыло, замерло, если не считать какой-то одинокой морской птицы, пролетевшей мимо, да непрестанного тихого плеска воды. Так тихо бывает разве что в день скорби. Впрочем, нет. Она слышала легкое потрескивание дров в камине, шум, доносившийся снизу, – то были приглушенные и неразборчивые мужские голоса, потом послышались тяжелые шаги, заскрипелиполовицы. Где-то в отдалении зазвонил церковный колокол, его принес порыв ветра, сумел-таки просочиться сквозь оконные рамы. “Моряки впадают в панику, когда в море вдруг слышат звон колоколов, – как-то сказал ей отец. – Считают это дурным предзнаменованием”. Интересно, подумала Алессандра, каково это – оказаться на палубе корабля, далеко от берега, в открытом море, где вокруг ничего, кроме ветра и волн, которые раскачивают судно из стороны в сторону. Она на секунду закрыла глаза и постаралась представить все это. Вот она, настоящая свобода, абсолютная, не нарушаемая никем свобода!…

Тем временем у гондолы возник Паоло, гондольер Бедмара, – должно быть, только что вышел из кухни, где ждал, – и занял свое место. Секунду спустя из ворот показался Утрилло-Наваррский. Навес на гондоле Паоло натягивать не стал, и Алессандра отчетливо видела виконта, видела, как он уселся, но головы не поднимал, смотрел только на лагуну, а потому лица его не было видно. И еще он поплотней запахнул на себе плащ, точно ему было зябко.