Письмовник, или Страсть к каллиграфии

Ему было не только неприятно, но и несколько страшновато, он ярко вдруг представил — как крыса бросается на него и в прыжке впивается в горло зубами, а ее голый и мокрый хвост мажет по груди! Он про-сто-таки физически ощутил мокрую шерсть на своих щеках…

Человек не отступил назад, он только качнулся влево, ближе к воде, и он увидел, что и крыса тоже — прижалась к правой стороне дорожки, даже ступила ножками в воду.

И тут человек шагнул вперед. Крыса тотчас метнулась мимо него. Они разминулись.

Человек оглянулся. Сердце колотилось почему-то.

Крыса сидела на сухой дорожке вне пределов досягаемости и непонятно смотрела на человека.

Дальше, рассказывала жена, он сказал, что никакого письма некуда посылать не будет.

Она улыбнулась товарищу своего мужа как-то матерински, поскольку думала, что он тоже бы порвал свое письмо, если\бы ему в эту мокрую ночь встретилась крыса. Но крыса ему не встретилась, потому он и оставался таким смелым. Или глупым.

Такие, брат, дела. Такие сюжеты.

Письмо одиннадцатое

Интересно истолковал ты мой сюжет про мокрую крысу и двух товарищей, считая, что это — про щедрость и про скупость, про коллективизм и эгоизм. Можно и так. Только вот далее, когда ты развиваешь сюжет и у тебя мокрая (уже подсохшая) крыса приходит до-мой к товарищу, который встретил ее и разминулся с ней, — тут еще надо подумать.

Крыса, пишешь ты, приходит и все чаще начинает попадаться в квартире на глаза жене. Сперва жена просто паникует и визжит.

Потом постелено привыкает, привыкает и муж. И муж< И они далее живут мирно втроем.

Повторяю, можно и так.

Но мне кажется, что уже только реально

написанная встреча с нею на мокром асфальте и решение после этого порвать письмо, дружество, решительность — это, как мне казалось, и есть полное изменение жизни товарища, а остальное можно и не прописывать.

Что касается щедрости и скупости — это вопрос сложный.

Легче всего на свете раздавать и раздаривать налево и направо то, что не твое, что принадлежит всем либо никому не принадлежит, и принадлежать не может, вот и дари его — сколько твоя душа пожелает, являй миру щедрость, тешь душу!

Не потому ли сюжет, который завязался так — «я подарю тебе звезду, я подарю тебе весь мир», — не развивается, не решается и не может решиться реалистически?

Такая завязка сюжета из области романтической, из парфюмерных садов шлягера, где все возможно, где раздарены все видимые и невидимые звезды вселенной — каждая по многу раз, однако, звезды эти, никому не принадлежащие, остаются на своих местах, побуждая к щедрости все новые и новые души, ничего не имеющие за душой.

Чтобы отдать ближнему последнюю рубашку, надо иметь ее самому. Чтобы положить душу за други своя, надо иметь душу и друга. Так что нелегко и непросто быть щедрым.

Любой щедрости, любой самоотдаче («Цель творчества — самоотдача, а не шумиха и успех…») предшествует обретение, творческое накопление, та самая хрестоматийная «добыча радия — грамм добыча, год труды…»

И я никак до сих пор не уложу в своем сознании горячее утверждение моего товарища по юношеским прогулкам и в садах словесности, что писатель тем и отличается от неписателя, от писателя ненастоящего, что приобретает он одну рубашку, а отдает сразу пять!

А где же он взял остальные-то четыре рубахи?

Что это? Только стилистическая фигура, романтический порыв — я подарю тебе звезду, я подарю тебе весь мир! — или просто-напросто все четыре остальных рубахи не его, а с чужого плеча? Но при чем тут тогда щедрость таланта?

Мысль моя проста и тривиальна: нельзя поделиться тем, чего у тебя нет, чего ты сам не имеешь, невозможно отдать другому больше, чем у тебя самого есть. Но при всей простоте этой мысли — я не перестану с ней соглашаться и ее прокламировать, пытаться донести и до тебя, и до своего товарища по юношеским прогулкам, хотя теперь наши дорожки разошлись совсем.

Романтика! Полно, только ли романтика тут виновата!..

В цирке есть понятие «продажа номера», иными словами — подача номера, трюка, фокуса, шарм выступления.

Одно дело, если выйдет артист с мрачной физиономией в стандартном одеянии и под немодную музыку отработает свое; другое — если он, улыбающийся, легко выбежит в блестках и бархате и будет порхать по арене под самый модный шлягер. Даже если во втором случае жонглировать он будет не десятью предметами, как первый, а только тремя — успех ему более гарантирован, чем первому. Ибо цирк не мыслим без «продажи номере».

Но писательство, хотелось бы думать, не цирк, хотя общее есть\во всех занятиях человеческих.

Самое главное — общее — итог, память.

В конце концов, остается и в цирке, и в литературе не «продажа номера», не внешний его шарм, не грохот и улыбки от уха до уха, — остается сам номер, его новизна, его уникальность, его сложность, «рекордность», хотя всему этому и не сопутствовал когда-то бешеный и постоянный успехе.

Вот и вся загадка остальных четырех рубах.