Пистоль Довбуша

Пастушок с трудом открыл тяжелые ворота и остановился в испуге. Под ветвистой яблоней за длинным столом сидели жандармские офицеры. Они уже успели распить бутыль водки. Между ними сидел, развалившись, и пан Ягнус — староста Дубчан.

— Эльен Хорти![4] — надрывался пьяный хозяин.

— Эльен! — вторили хортисты.

«Ну вот… Теперь и не жди муки. Не даст…» — с горечью подумал Мишка и быстро скрылся за сараем, в другом конце двора. Он знал: лучше не попадаться на глаза пьяному хозяину. Обругает, еще хуже — побьет. А тут еще эти жандармы. Ой как боязно! Но как возвращаться домой с пустыми руками? Мама больная, голодная целый день. Утром сварила ему последние картофелины. Мишке хотелось плакать от своей беспомощности.

Батрачка Анця уже принялась доить коров, а он все стоял под стенкой сарая, покусывая поля выгоревшей шляпы.

Темнота наступала быстро, будто ее откуда-то гнал горный ветер.

Ягнус обнимал жандармов, приглашал их в хату.

— Чего домой не идешь? — неся ведро теплого молока, спросила Анця, стройная девушка с пушистыми волосами и удивительно голубыми глазами, как незабудки на полонинах.

— Муку жду… Паи хозяин должны дать сегодня…

— Беги ты отсюда, легинеку[5], — зашептала она. — Разве не видишь эту пьяную свору? Еще обидит кто. Чего доброго…

— А мама? — потупился мальчик, чтоб скрыть от Анци набежавшие слезы.

— Понимаю… — с состраданием произнесла девушка. Она знала о болезни Гафии, матери Мишки. — Обожди меня здесь.

Она побежала на кухню. Через несколько минут возвратилась, опустила в торбу деревянную мисочку с куском теплого токана, ласково сказала:

— А теперь беги!

Мишка с опаской прижал к себе торбу.

— Ты не бойся, легинеку. Свой ужин тебе отдала. Кому до того дело. Беги! — повторила она уже настойчиво.

По дороге Мишка вдруг вспомнил, что не поблагодарил Анцю. И, как назло, это «спасибо» всегда приходит на ум после.

«Дайте ему, пане боже, счастья!..»

И лес и горы — уже все вокруг спеленали густые сумерки. Мишка торопливо открыл дверь и виновато начал, стоя у порога:

— Я не принес муку, мамо. Там у Ягнуса жандары…

Мать с тревогой заглянула ему в лицо, обвела взглядом, точно обняла всю его худенькую фигурку: не обидел ли кто? Все ли сегодня обошлось благополучно?

И так каждый вечер…

— Жандары, говоришь? А чтоб им света божьего не видеть! Опять кого-нибудь уведут.

Гафия тяжело дышала. Сердце билось с перебоями. Ноги вспухли.

— Садись, сынок, поешь. Вот фасоли немного сварила.

— А у меня и токан есть! — уже веселее добавил Мишка. — Мне Анця дала!

Никогда пастушок не хныкал, не жаловался матери на голод, усталость. Он знал, сколько мама плачет из-за того, что ему приходится батрачить: вставать на рассвете, стыть в непогоду, жариться на солнце, часто ходить битым.

Как-то проснулся Мишка ночью и увидел: мама распласталась на земле перед иконами, точно подбитая птица, и шептала сквозь слезы:

— Матерь божия, Исус Христос! Не за себя прошу, за сына… Дайте ему, пане боже, счастья. Йой, если б вы знали, какая доля батрацкая тяжелая… Услышьте, пане боже, мою молитву!..

Так и уснул тогда Мишка под ее молящий шепот. Нет! Никогда мама не увидит его слез.

Он хотел было рассказать ей про орла, про Ивана Калача, но передумал: лучше не огорчать маму такими грустными новостями.

Гафия суетилась у стола, собирая нехитрый ужин. Она поставила на стол миску с неостывшим еще токаном, а рядом — зеленый лук да суп с фасолью.

У Мишки глаза загорелись радостью: разве есть на свете что-нибудь вкуснее вот такого токана с зеленым луком!

Мать ела медленно, нехотя, словно ей было больно глотать.

— Ешьте, мамо, — набив полон рот, глухо говорит Мишка, позабыв обо всем на свете. Но вот он будто впервые видит лицо матери — посеревшее, печальное, синеватые отеки под глазами, и токан вдруг становится невкусным, лук нестерпимо горьким.

И зачем эта болезнь привязалась к матери? Не прицепилась она к какому-нибудь жандарму или к пану Ягнусу! Вот если бы он, Мишка, сумел заговорить маму от болезни! Если б знал такое волшебство!

— А я-то совсем позабыла! — вдруг спохватилась Гафия. Она протянула сыну пару свежевыструганных деревянных башмаков. — Завтра тебе одиннадцать лет. Вот дедо и постарался…

— Это мне? — обрадовался Мишка. Он то обувал башмаки, то опять снимал, поглаживая ладонью их гладкий верх. Да сюда и портянки полезут. О, теперь Мишке не страшна зима!

Гафия с грустью смотрела на сына: у него так редко бывали обновы.

Неожиданно за окнами загудела машина. Мишка прилип к стеклу.

— Кажись, опять жандары поехали…

— Ишь как всполошились! Не по душе им пришлось, что партизаны за бедняков постояли…

— Ой, мамо! Вы про партизанов что-то знаете?! — рывком вскочил Мишка, вмиг позабыв о деревянных башмаках.

— Стояла в Соколином мельница, — охотно принялась рассказывать Гафия. — Большая!.. Дни и ночи там жернова крутились. Да все для этих песыголовцев фашицких. Ведь отобрали они хлеб у людей до единого зернышка! Узнали партизаны, какую неправду гонведы учинили, напали на них и проучили добре! Всю муку беднякам раздали, а мельницу спалили.