Пистоль Довбуша

Ему хотелось вскочить, обнять их, закричать от счастья. Он бы так и сделал, если б его не смущала эта противная хортистская форма. А дедо говорит: спи. Да какой мальчишка уснул бы в такую ночь?! Вот партизаны уже поднялись, направились к двери. Ой как обидно, что они так быстро уходят! Мишка даже не успел на них насмотреться.

Он вышел следом. Их тут же поглотила темнота. Мальчик долго стоял у ворот. Казалось, он во сне видел партизан, так быстро они исчезли. А с ними и дедо… В последнее время он стал плохо видеть. А теперь ночь… И все же он проводил партизан. Ни у кого нет такого доброго и смелого дедушки. Мишка его любит так же, как любил свою маму…

Он так больше и не ложился. Сидел на пороге, не шевелясь. Прислушивался. Ждал. Только бы удалось дедушке благополучно довести партизан и вернуться обратно.

Вот уже надели золотистые шапки вершины гор. Заблестели в окнах стекла. На забор взлетел пестрый петух и запел во все горло. А дедо все не возвращался.

Мишка метался по двору и не знал, что делать: идти на работу или бежать в лес — искать дедушку.

Наконец в конце улицы показалась высокая фигура старика.

Мальчик бросился навстречу, молча схватил деда за руку.

— Я вижу, ты уже и нос повесил? — Дедо Микула растрепал Мишке волосы.

— Я тут уже всякое думал… Думал, не вернетесь…

— Задержался я малость из-за Ягнуса. Разговор с ним имел «по душам». — Дедушка засмеялся бодро, весело. — В лесу с ним встретился…

Мишке стало страшно. Вместе с тем он удивился беспечности дедушки.

— Расскажите мне, дедо, все, как было, — волновался мальчик.

Старик ничего не утаил от Мишки, все ему рассказал.

Когда он вышел из густого леса на поляну, перед ним вдруг вырос Ягнус, навел на него хищный глазок пистолета.

— Ну, где был? Говори!

— Капканы проверял, — спокойно ответил дедо Микула, а сам подумал: «Случайно он меня встретил или следил?»

— Капканов у тебя нету. Знаю. Не проведешь. Я вот могу тебя сейчас выдать жандарам и доказать твою вину. И… конец тебе, крышка, — сказал он, надеясь, что запугает старика.

— Ну, чего ж стоишь? Веди к жандарам. Не лишай себя такой радости. — Микула смотрел на Ягнуса смело, с откровенным презрением. — Знай! Умирать мне не страшно. Душа моя перед народом чистая, как это утреннее небо. А вот как ты посмотришь в глаза справедливой каре? Ты, с такой черной, как сажа, совестью! Небось завоешь, будто тот волк в темную лютую ночку. Да ты и так уже не жилец на этом свете. Гниешь от страха, как тот поганый гриб, побитый градом. Что ж! Веди и меня. Пусть твоя душа еще чернее станет!

Ягнус вздрагивал при каждом слове, точно кто-то невидимый колотил его в грудь. Вот до чего он дожил! Какой-то мужик, нищий, смеет с ним так разговаривать!

— Хватит! — прохрипел он. — Говорить много любишь! Я и не собирался тебя выдавать, — продолжал он уже спокойнее, — хотя давно это мог сделать. Встретил я тебя здесь, чтоб по душам поговорить. — Староста уселся на пень, чтоб скрыть дрожь в коленях. Не спеша спрятал пистолет в карман. — Правду кажешь, Микула… Может, и жил я до сих пор не совсем как надо… Многие на меня обиду таят из-за земли…

— Вот ты как повертаешь! Только из-за земли? — перебил Микула.

— Да ты и не обессудь, — продолжал Ягнус, будто не слыша. — Какой же газда не старался свое хозяйство приумножить? Но теперь вижу: счастье не только в богатстве…

— Поди ж ты, господи, как быстро люди меняются в наше время, — с иронией произнес старик, вытягивая из кармана трубку.

— Меняются, Микула, — стараясь не замечать насмешки, упорно продолжал Ягнус. — Я вот одному тебе только и скажу: знал я, куда моя батрачка исчезла в ту ночь, когда гонведы на партизан собрались… Я ведь мог бы рассказать тогда жандарам и спасти их от гибели. А умолчал…

Ягнус пристально посмотрел в лицо Микулы, силясь угадать, какое впечатление произвело на него его признание. Но внимание старика было сосредоточено на трубке, которую он старательно набивал табаком.

Староста продолжал уже не с таким пылом:

— Мне вот хочется мирно жить со своими односельчанами. Бежать от них, как пан превелебный, я не собираюсь. Ты знаешь, я родился на этой земле, врос в нее по пояс. И покидать ее — все равно что вырвать своими же руками сердце… Так что иди, Микула. Я и не подумаю доносить на тебя…

— Все, выговорился? Теперь послухай меня. — Дед затянулся трубкой. — Куда та бедная дивчина девалась в ту ночь, бог ее знает! А коли ты знал и не известил жандаров, то лишь потому, что струсил. За свою шкуру побоялся. А узнай они сейчас, какую ты им свинью подложил, несдобровать бы тебе! — рассмеялся он.

Ягнуса передернуло. Лицо его посерело. «Хитрый, старый пень, как лиса», — подумал он, ругая себя в душе за то, что так открыто высказался насчет батрачки.

— Ты хочешь, чтоб взамен моей седой головы тебе простили все твои грехи? Так я уразумел? Дешево ж ты хочешь отделаться, пане, не выйдет!

Искорки страха откровенно запрыгали в коричневых глазах старосты. Острые усы обвисли, будто их намочил дождь. Но тут же прилив неудержимого бешенства заглушил страх.