Пистолет

– Пацаны-ы-ы! Это же Че-е-ек!

– Как Чек?! Это – Чек?!

– Зуб дам, Чек! Гляди: ремень, на нем пряжка, на пряжке что выцарапано? “ЧЕК” – у него всегда такая пряжка была, для опознания, если заловят… или замочат…

– Эх и отделали-и-и!.. под орех…

– Ребя, несите тряпки чистые! Полотенца! И таз с водой! Кровь смывать!

– Где я тебе тут полотенца возьму?.. придурок…

– Ну тогда рубаху рви на бинты! Я-то уж свою – рву!

Хруст раздираемых рубах. Грохот стульев – она слышала, как составляют вместе стулья, чтобы положить на них Чека. Она стояла с протянутыми вперед руками. Кто-то взял ее за руки и подвел к стульям, на которых лежал Чек. Она опустилась перед ним на колени. Ощупала его лицо. Его безобразное, липкое от крови лицо. Она видела его пальцами, как видела бы глазами.

– Чек, – сказала она тихо, приблизив губы к его разбитым губам. – Чек, я люблю тебя. Я очень люблю тебя. Ты слышишь меня?

Он простонал. Она поняла: он говорит ей: слышу.

Черные кресты на красных кругах по стенам. Черные кресты на флагах. На плакатах. Бритые головы.

Она не видела нарисованных Кельтских Крестов. Она не видела бритых голов. Она не видела горящих глаз. Она только слышала голоса.

– А ты слыхал… Бес-то… сам себя гигнул… в той больнице, где валялся… Дырку себе в башке сделал…

– А из-за чего, брат?..

– А из-за всего хорошего… Наших сколько полегло… Он, видать, переживал по-крупному… на тыкву ему и подействовало…

Дарья, стоя на коленях перед лежащим на сдвинутых стульях Чеком, прислушивалась, как большая птица, к тому, что кричало, шептало, гомонило вокруг нее.

– А ты думаешь, если наших повыбивали круто, то мы еще круче не станем?! Нас гребут, а мы крепчаем!

– Мы ж упертые ребята, Зубрила, ты прав…

– Эх, налей!.. Вспомним Люкса…

– Ты ж с Люксом дрался на кулачках, когда тот еще в ящик не сыграл!..

– Мы все равно пойдем вперед под нашим священным флагом! Под знаком Креста! Мы будем драться и убивать! Мы будем жечь и разрушать! Наперекор всему! Пусть убивают нас! Наш час придет! Над миром встанет Кельтский Крест! Великий знак Суувастик! Хайль!

– Ха-а-айль!..

– Наш Крест, осени нас! Направь нас!.. Ха-айль!..

– Эй вы, без базара, тихо, Дашка слушает, что ей Чек шепчет…

– Отдубасили Чека клево… Морда вся заплыла…

– Новая морда отрастет… ему не привыкать…

– Не узнаем, когда из гроба встанет!..

– А он встанет, старики?.. Чего-то мне сдается – не очень… Ему, кажись, косточки крепко помяли… поломали…

– Нарвался…

– Таракан завтра приезжает, слыхал?.. С гастролей…

– С каких, к херам, гастролей… ограбил бутик своего двоюродного дядьки – и пошуровал в Питер… Кстати, в Питере до хрена скинов загребли… с Марсова поля… они там, братья наши, расчувствовались, погуляли… день рожденья великого фюрера Гитлера, учителя нашего, отмечали…

– Какое отмечали, день-то рожденья Гитлера завтра! Это что-то другое они отмечали!

– А сегодня что?..

– А сегодня, чувак, Пасха…

Она стояла на коленях, держала разбитую голову Чека в руках. Ее уши слышали бесконечное, без перерыва: Крест, убить, драться, будем, свастика, вождь, Фюрер, наперекор всему. Наперекор?.. Она сморщила лоб. Произнесла про себя еще раз: на-пе-ре-кор. Наперекор – это вопреки.

Чек лежал без движения. Стонал еле слышно. Дарья чувствовала, как около стульев поставили таз с водой, как мокрыми тряпками чьи-то руки обмывали окровавленное тело Чека. Она поняла, что Чек может не выбраться. И тогда она тихо сказала сама себе:

– Все равно. Наперекор.

Бункер молчал.

Чек умирал.

Дарья склонилась над ним. Обвивала руками его голову. Повторяла одними губами: Чек, Чек, не уходи, не надо…

Скинхеды стояли вокруг них черным кольцом.

Огромный черный Кельтский Крест висел, намалеванный на плакате, над бритыми головами.

Когда Чек умер, Дарья взяла его на руки и вынесла его на руках по лестнице наверх, на улицу, в ночь.

Скинхеды расступались перед ней. Кто-то плакал.

В животе у Дарьи шевельнулась новая жизнь.

Нострадамий исчез уже навсегда. Может быть, он сидел в привокзальном дешевеньком кафе и тянул из грязного стакана плохую водку, для вкуса посолив и поперчив ее.

Никто уже не стрелял. Никто не бил стекла. Не втыкал священные ножи в податливую, густую, как тесто, плоть. Никто уже никого не убивал.

Надо было умереть, чтобы снова родиться.

Для чего? Зачем?

Чтобы пришла новая Хрустальная ночь?

Враги человеку те, кто богаче его. Враги человеку те, кто иной крови с ним.

И не будет ни богатых, ни бедных; ни иноверцев, ни инородцев.

Слепая подогнула колени и положила мертвого Чека на холодный сырой асфальт.

Новая жизнь жила в живом животе.

А в душе? Что жило в убитой душе?

Красная апрельская Луна медленно, страшно катилась по черному небу.

Лодка

Пришел Культпросвет, нарядный, в немыслимых сапогах с отворотами, в невиданной шапке с кисточкой, в обалденной черной куртке с завязочками.

Белый сказал:

– Н-да, Культпросвет, ты прямо с подиума. Задорого шматье купил?

– От кутюр, – сказал Осип и поднял вверх большой палец.

– Но-но, в девицу не превратись, что перед зеркалом крутишься? – сказал Кузя.