Питерская принцесса

– А зимой, что ли, не любишь? – подозрительно спросил Антон и насмешливо улыбнулся. – Стихи надо писать как Бродский, а ты пишешь как Агния Барто. Эх ты, идет бычок качается... – Он опять поцеловал Машу. – Знаешь Бродского?

Маша растерянно кивнула. У нее был свой, отдельный от родителей, перепечатанный Бродский, синий томик с тонкими, почти папиросными страницами.

– Мои стихи, между прочим, в «Юности» напечатали, – кинула она пробный камень вранья. – И по радио я стихи читала, в передаче... не помню как называлась... – Машино вранье почти никогда не бывало корыстным, но ей так хотелось, чтобы Антон немедленно, прямо сейчас, в этом пыльном дворе на Фонтанке, понял, какая она необыкновенная. Понял и полюбил ее навсегда невыносимой, невероятной любовью!

За несколько шагов до своего дома Маша резко остановилась и погрустнела:

– Дальше я пойду одна...

– Почему это? – возмутился Антон.

В Машином доме, как везде на Петроградской, был двор, а во дворе укромные уголки и полутемный подъезд. И все это открывало немалые возможности для того, чтобы узнать Машу поближе.

– Понимаешь... – Маша чуть не сказала, что ее братья страшно ревнивы, но вовремя вспомнила, что послала их в Китай. – На втором этаже живет парень, который ужасно в меня влюблен, с самого детства...

– Ну и что? – воинственно подобрался Антон.

– Он инвалид. Без ноги. Без обеих ног. – Машины глаза заволоклись слезами. – Я – единственное, что у него есть... я всегда со всеми прощаюсь здесь, на улице, чтобы его не расстраивать. Ты только представь, он сидит и смотрит в окно...

– Да, тогда конечно, – посерьезнел Антон.

Впоследствии, когда Маша вдруг ощущала, что градус драматичности жизни скучно понизился, она время от времени угощала Антона историей про сестру, которой подлые завистницы интригански подсыпали чихального порошка прямо перед выходом на сцену. Когда выяснилось, что братьев-китайцев и сестры – оперной певицы не существует, Антон уже не очень удивился. Не удивило его и то, что куда-то незаметно исчез, словно растворился, несчастный инвалид. Вместо него на втором этаже, как оказалось, жила добрая услужливая Нина, у которой можно было немножко, урывками побыть одним. Нина оказалась Маше куда полезнее, чем влюбленный инвалид.

А тем первым вечером Маша, озадаченная своим поэтическим неуспехом у Антона, в обязательном ежевечернем разговоре приступила к Бобе Любинскому с требованием немедленно, прямо сейчас, сказать ей чистую правду о ее стихах. – Ты меня хвалишь, и я, как дура, всем читаю. А стихи-то, оказывается, ужасные, Агния Барто! Я из-за тебя опозорилась! Придушу, когда увидимся! – угрожающе кричала она в телефон. – Вот эти, послушай строгим ухом.

...Я люблю этот город летом.

Там, за дверью дощатой убогой,

За убогим скользким порогом,

С черной лестницей по соседству

Затерялся кусочек детства...

– Машка, ты умница, – отозвался Боба. – А тот, кому не понравилось, – придурок!

– Нет! Он... я... в общем, мы... – Прикрыв трубку рукой, Маша прошептала еле слышно: – Любим друг друга...

– Давно любите, минут пять – десять? – Боба вздохнул. Он привык к тому, что Маша всегда раскрашивала жизнь в яркие картинки. Но сейчас ему хотелось взять и потрясти ее за шиворот, как котенка.