Посреди веселья, застолья, танцев Маша говорила капризно: «Хочу гулять!» И Антон в ответ недоуменно крутил пальцем у виска.
– Пойдем. – Она тянула его к выходу.
Пойманный ею то на полуфлирте, то на полушутке, Антон оглядывался, не хотел уходить. Маша выводила его на улицу, как строгая мама малыша из песочницы. Ей хотелось романтически посидеть на скамейке.
Обижалась, не поймав его взгляда, подтверждающего – я с тобой, я тебя люблю. Если шли куда-то все вместе, могла развернуться и показать, что уходит с полдороги. Медленно. Антон оставался с ней, уговаривал.
Могла забиться в угол и молчать, смотреть из угла грустно-укоряюще. Или вдруг сорваться и убежать демонстративно. Чтобы он бросился за ней. Догнал чтобы, обхватил руками, прошептал: «Ты моя единственная».
Антон иногда бросался за ней, а иногда нет. Однажды Маше пришлось подождать на улице минут десять, а когда он наконец вышел, сделать вид, что не может поймать такси, а вовсе не ждет его.
Понимала, что «выясняет отношения», но ничего не могла с собой поделать. Губы сами складывались плаксивой гузкой, и слова получались пошло-унылые, не Машины: «Опять ты...»
– Раечка, я свинья и практикую с тобой «свинский образ обращения». – Чаще всего Антон не желал с ней связываться, ему легче попросить прощения.
– Ты хочешь только встречаться со мной у Нины! Тебе все равно, если я ночью умру... – трагически шептала Маша, глядя вдаль.
Антон удивленно пожимал плечами:
– Ты что, плохо себя чувствуешь, Раечка?