Питирим

Монахи не заметили Александра, да и не знали они, что сам начальник керженского раскола слушает их, - поэтому и сыпали они безо всякой осторожности слова о раскольниках. Говорили и о том, что-де на Керженце готовится бунт и что поведет бунтовщиков диакон Александр вкупе с поморцем Андреем Денисовым - гостем с Выга, из олонецких скитов, который им и денег привез на бунт.

Не стерпело сердце Александрово, - сурово сдвинув брови, выступил старец вперед:

- Вот перед вами аз, Александр. Не клевещите на меня. Не навлекайте нарочито гнева власти... Пристойно ли сие отцам святой обители, знаемой на многие версты округ и почитаемой народом?..

Монахи подались смущенно в сторону. Так вот он какой, этот расколоучитель, слава о котором гремит даже в становищах язычников!

Он глядел на монахов своими правдивыми, кроткими глазами серьезно, без злобы, без презрения.

- Чего добиваетесь? Мало вам? И рыбный промысел в вашей власти, и бобровые гоны, и лебединая охота, и ремесла... А мужик добудет сетями четырех судаков, вы его в острог гоните. Постыдитесь, духовными людьми почитаетесь...

Дверь архиерейских покоев скрипнула, и вышел епископ.

Монахи поклонились до самой земли. Александр тоже поклонился.

- Чей этот? - указал пальцем на Александра епископ. Он был в шелковой малиновой рясе с золотым крестом на груди.

Дьяк Иван ответил:

- Начальник керженского раскола, диакон Александр.

Епископ оглядел его пронзительным взглядом. Монахи замерли, с трудом переводя дух от испуга. Они знали, что впервые сошлись двое непримиримых врагов.

- Ответы?! - грозно спросил епископ.

- Нет их. Старцы просили передать свои вопросы...

Александр подал бумагу. Питирим почти вырвал ее и стал читать. Лицо его, по мере того как он вникал в письмо керженских раскольников, делалось все суровее. Потом он вдруг улыбнулся. Красивое чернобородое лицо озарилось лаской,

- Благодарствую. Ответы я дам... Иди.

Александр поклонился и хотел идти.

- Стой! Ты куда пошел?

- На берег... домой справляться.

- Полно! - засмеялся епископ. - Погости у нас. Келья найдется... По твоему сану. Не бойсь, не обидим. Надо подумать мне, дабы с достоинством и по своему мнению ответить вам. Обожди у нас, послушай нашего пасхального благовеста... Что молчишь? Или не признаешь?

Епископ насторожился. Дьяк хитро скосил глаза на Александра с лукавой усмешкой. Монахи задвигали белками в полуулыбке.

- В яму! - вдруг, перестав улыбаться, указал на Александра епископ.

Монахи подхватили старца под руки. Дьяк Иван вынул из ящика связку цепей и пошел впереди...

Александр, гордо откинув голову, освободился от монахов и сам двинулся за дьяком. Епископ неподвижно смотрел ему вслед.

III

Матерый кот, обнюхивая камни, брезгливо, с выбором, опускал наземь лапы. В репейниках мелькала его усатая морда. Приблизился к решетчатому окошечку земляной тюрьмы, потерся пушистою шерстью о железные прутья и, блаженно закрутив хвост, проследовал дальше.

Железо, соединившее Софрона неразрывно с мокрой, осклизлой стеной, лязгнуло; парень потянулся к своему рыжему приятелю, навещавшему его каждодневно. Видно: большой двор, весь в траве, белую каменную стену, за ней купол соборной колокольни. Посредине двора, под навесом, громадный возок, в котором епископ совершает свой объезд епархии. Черный, с выточенными из клена колесами, высокий, горбатый от вздутого над сиденьем кожаного верха, а на задах - продолговатый белый крест во всю стенку. Сюда и пошел, облизываясь, кот. Прыгнул внутрь и пропал.

Палит солнце. Благодатное тепло вливается даже в темничную яму. Слышится несмолкаемый пасхальный трезвон.

Вчера один из приставов, скрытый раскольник, дал Софрону нож "приять смерть". Жизнь потеряла цену. Тяготила многих. Мечта о смерти витает в подземелье, как некая незримая птица. От ее крыльев холодно. И тянется откуда-то, словно из могилы, нудная, глухая песнь, застревая в паутинах под сводами:

...В леса темные из палати

Иду я в светлые обитати.

Гряду из граду в пустыню,

Любя зело в ней густыню.

Меня сей мир не прельщает,

Народ он отягощает...

Прислушиваясь к этому пенью, Софрон с горечью думал: "Всуе чахнет мужицкая сила". И он ясно представил себе на необъятном пространстве Руси мрачное полчище изб, словно дым, источающих из себя мысли о смерти. Томила жестокая ненависть Софрона. Он вспомнил слова Димитрия Ростовского, сопричисленного, по слабоумию или воровским расчетам, а может и по ошибке, православною церковью к лику святых. В дни Петрова же владычества он говорил: