Питирим (Человек и боги - 1)

Монахи-судьи вздохнули о "заблудшей овце". А два пристава-судьи, сидевшие рядом с ними, недоверчиво косились в их сторону, облизывая усы. Степаниде хоть бы что. Будто и не про нее речь. Руки "в боки", глазами смеется, словно издевается над иноками. Грудь выставила, а на щеках задорный румянец. "У-ух, господи!" - усиленно обтирают на лбу пот судьи.

- Раскольщики ходили?

- Бывало.

- О чем беседовали?

- О своих делах.

- О каких?

- Об утеснениях.

- Ну и что же?

- Писал им.

- Чего?

- Челобитные и доношения.

- Кто писал?

- Он. Стефан Нестеров.

- Еще чего?

- Больше ничего.

- На чердаке у него, в сене, отыскана фляга с вином, а вино то подвалов кремлевских, и фляга та - монастырских мушкетеров скрывшихся, Масейки и Назарки... Не ведомо ли тебе, как попалася фляга на чердак к обер-ландрихтеру?

- Ведомо зело, - усмехнулась жонка.

- Ну?!

- Спали там.

- Кто?

- Мушкетеры.

- А с ними кто? Помнишь?

- Помню.

- Кто?

- Рабочие рудоискателя с Усты, Калмовского.

- Нестеров про то ведал?

- Сама я пустила.

- А он?

- Спрашивал: не спала ли я с ними?

- Ну!

- Чего "ну"?

- Что ответила?

- Облаяла.

- Кого?

- Нестерова.

- Как? Повтори.

Степанида повторила. Судьи, и даже монахи, прыснули со смеху, а один чернец закашлялся "до невозможности". Степанида оглядела судей презрительно.

- Кого еще знала?

- Буде с вас! - отрезала она. - Хватит смеяться.

- Пытать будем. Говори!

- Брешете!

- Будем. Говори: кого еще знавывала?

- Епископа нижег...

- Шш-шш-шш!

Суд заволновался. Пристав зажал Степаниде рот. Монахи закрестились.

- Молчи, гадюка! - шипел пристав.

- Пытать будем, коли не замолчишь, - окрысился на нее один из иноков.

- И так пытать, и этак пытать!

- Вот и будем! - воскликнул сильнее прежнего окрысившийся монах.

- Эх ты, собачья печенка, пожалуюсь вот самому, тогда будешь знать!

Судьи переглянулись в великом испуге. Следствие объявлено было законченным.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наступила неделя, которую нижегородцы, и особенно "люди древлего благочестия" - раскольники, запомнили на веки вечные как "Питиримово озлобление". Об этих днях много рассказов потом пошло по всей Руси, слава питиримовских деяний заслужила особую похвалу Петра, выпустившего даже указ с восхвалением твердости и упорства святого отца по искоренению "суемудрия и ереси раскольничьей". По всем улицам Нижнего день и ночь бродили солдаты с ружьями наизготовку, разъезжали конные патрули; ходили вооруженные монахи по домам, делали обыски, рылись в сундуках, под тюфяками, в бабьих юбках, даже в иконостасы заглядывали, в подполье; и всякую писаную бумагу забирали и тащили в Духовный приказ. Уводили и людей; а которые упорствовали, тех избивали и увозили на телеге связанными в кремль... Под видом раскольников хватали людей "ненадежных".

На дворе Духовного приказа с утра до ночи шли "расспросы с пристрастием". Пять дюжих монахов рубцевали шелепами чужое тело, закусив языки, двигая напряженно челюстями, тяжело дыша, били людей, как нечто неодушевленное, как дерево или камень. Крики и сопротивление злили их, приводя в еще большую ярость, забавляли в минуты усталости, давали повод к шуткам и прибауткам. Насмерть забили двух беглых холопов.

А ночью творились еще более жестокие дела.

Пошли в ход и сработанные Филькой по губернаторскому заказу железные хомуты.

Стянутые хомутами колодники, с десяток, лежали на земле, как шары, около Духовного приказа на дворе, иные без движения, иные судорожно перебирали синими пальцами на голове и тихо стонали. Молодые чернецы, из-за деревьев, со страхом и любопытством посматривали на них.

Внизу, в подвале под Духовным приказом, узников насильно причащали, вкладывая в рот деревянный кляп. Раскольников втаскивали в церковь, растягивали по лавкам, поп вливал из чаши в рот насильно причастие. Раскольники сжимали челюсти; их с силой растягивали монахи. Раскольники со злобой харкали причастием прямо в лицо попу...

Монахи по пяти-шести часов подряд, не моргнув, смотрели на страдания пытаемых, слушая с полным равнодушием их вопли, деловым образом совещаясь между собой, "как бы еще порядочнее пытать" им нераскаянных раскольников.

Пахло гарью, паленым телом; дохли крысы по углам подземелья... Истлевала паутина в косяках вместе с пауками...

Под каменными сырыми сводами колотились нечеловеческие вопли. Стоял придушенный однообразный рев голых, окровавленных, израненных, обгорелых, корчившихся в воздухе, на весу, в цепких клещах громадных станков. Умерших сваливали в могилы, заблаговременно вырытые у кремлевской стены.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По городу возили на шестерне пушку. В Ямской слободе, на Похвале, и на набережной около кремля, над рекой, выпустили по ядру. Когда чугунную жабу втащили на бугор у кремлевской башни и она рыгнула, вся содрогаясь, картечью на тот берег Волги, - ударили кремлевские колокола.