Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)

Измождённая, прижимая листки к груди, Наташа легла на скамейку, и её глаза смотрели незряче, лишне.

Не ощущая жёсткости скамейки, Наташа уснула, и приснился ей чистый светлый домик, где посередине комнаты растёт куст жасмина, а на лужайке возле домика мальчик играет с котом Наташей.

Дама приглашает кавалера

Ты сжимаешь в руке телеграмму и вдруг говоришь:

– Я…

Потом добавляешь:

– Я ПРИГЛАШАЮ…

Два месяца назад, когда Тель-Авив заливали потоки дождя, ты, как и я, после концерта Погорелича забежала под навес здания филармонии.

Почему-то я улыбнулся.

Ты почему-то ответила улыбкой.

Тогда я сказал:

– «Опель», который дожидается меня у обочины дороги, охотно подвезёт нас обоих.

– Вы так любезны? – улыбнулась ты.

– Обычно – да!

Проезжая площадь Рабина, ты вдруг указала на крохотное кафе и проговорила: «Я приглашаю!» Я последовал за тобой.

Мы пили тёплый какао и молча смотрели, как за окном мечется дождь. «Вода утопила небо!» – подумал я. Ты спросила, о чём я думаю. «О небе!» – сказал я. Ты взяла мою руку. Я закрыл глаза и проговорил: «Не забуду ни этот дождь, ни игру Погорелича, ни мой бедный «опель» под обезумевшим небом, ни твои слова «я приглашаю!»»

А потом ты привела меня в незнакомый дом, и мы пили вино и слушали шум дождя.

Расстелив на диване простынь, ты задумчиво заглянула в мои глаза.

И вдруг дождь умолк.

Я целовал твои ладони.

Два месяца назад…

– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС… – говоришь ты сейчас.

Вздрагиваю. Два месяца я слышал «ты»… Ежедневно – «ты»…

Ты держишь телеграмму так, словно в твоих руках судьба. Жду А может, это судьба сжимает твои руки? Жду. О телеграмме не спрашиваю, потому что давно усвоил: вопросы ничего не меняют… Ты приглашаешь – я подчиняюсь! Приглашает дама – какие могут быть возражения?

– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС УЙТИ… – говоришь ты, комкая телеграмму.

У тебя потерянное лицо, и я знаю, что отныне оно не моё…

Я должен уйти.

От кого уйти знаю, осталось узнать куда…

Дверная ручка.

«Опель».

Включаю мотор.

Мертвый сезон

Он удивился: здесь не было ни бутылок вина, ни таинственно-чёрных свечей, ни тяжёлой мраморной пепельницы, ни стула с поломанной спинкой, зато в глубине комнаты он заметил женщину.

– Квартира ваша? – спросил он.

– Слава Богу, моя! – ответила она.

– Мы знакомы?

– Боже упаси!

– Я лежу на вашем диване, и мы – не знакомы?

– Час назад лохматые парни подбросили сюда мычащее тело и попросили: «Часа на два сохраните…»

– Тело – моё?

– Вроде бы твоё…

Он тихо вздохнул и обеспокоенной рукой провёл по внутреннему карману пиджака – тетрадь со стихами была на месте!

– Что же теперь? – спросил он.

– Ещё час подожду, а потом выброшу! – объяснила женщина.

– Меня?

– Разумеется!

– Через час?

– Один уже прошёл.

Проснувшись вполне, он вспомнил и о Боре Неймане, и о Феликсе Лане, и о Фихмане и о самом себе, впервые в жизни оказавшемся на вечеринке поэтов. Потом сказал:

– Стихи Бори Неймана о трансформации галактики и о безумной красоте вулканической лавы, пожравшей приморский курорт, были просто гениальны. Слушая их звучание, я стонал вместе с кипящими постройками города и, пытаясь заглушить в себе фантастический ужас, тянулся к бокалу вина ещё и ещё. Я пил, и светились одухотворённые лица моих друзей, которые, сменяя друг друга, читали, нет, гласили свои стихи, призывая человечество к слиянию с Тайной. «Сойди туда и, умерев, очнись!» – взывал Феликс Лан в своей поэме «Бездна».

– Как весело! – сказала женщина. – Убираясь из жизни, поэты тебя-то ко мне подбросили…

– Они вернутся и меня заберут!

– Лет через двести… – засмеялась женщина. – Они появятся обновлённые великой Тайной и ядовито смердящие!..

Приподнявшись на локте, он увидел, как за окном мрачно раскачиваются голые ветви деревьев, и вдруг он с тревогой подумал о мире и о себе.

– Впрочем, когда ты не мычишь, – сказала женщина, – то кажешься вполне милым.

– В том доме звучали страшные стихи, и я испугался, – задумчиво проговорил он. – Сознание упустил…

– Страх проходит!

– А тоска?

– Тоска тоже… Всегда приходит что-то взамен…

– А вслед тому, что взамен?

– Снова страх и тоска…

– Заманчиво!

Они помолчали; каждый думал о своём.

Женщина встала у окна и попросила:

– Почитай свои стихи!

Он достал из кармана тетрадь и почитал.

– Что на жизнь-то взъелся? – спросила женщина, не оборачиваясь.

– Фихман считает, что вечное – в нашей смерти… Подошло, видимо, моё время…

– Ну, да… – женщина резко обернулась и, некрасиво сморщив лицо, вдруг неловко пробежалась по комнате, упала на диван лицом. – Ну, умрёшь ты, тогда что?

Он молча наклонился над женщиной и просунул руку под тонкую ткань блузки.

– Скажи! – шептала она.

– Что сказать?

– Ты же поэт, скажи что-нибудь поэтическое…

– Твои груди, как грибные шляпки! – сказал он.

– Хреновый ты поэт! – женщина закрыла глаза.

– А как эта жизнь тебе? – спросил он.

– Никак! У меня её нет.

– Она есть у всех.

– У меня – нет. Квартира есть, старый «фиат» под окном, а больше – ничего… И никогда не было… Пусто, как на пляже в мёртвый сезон. Однажды, зайдя в храм, спросила у Бога: «Что у меня за жизнь такая?» А он ответил, что знать этого не может, что об этом знаю только одна я…