Плач Агриопы

На памяти Таси, зимой, когда все ямы, болота и речки вятского предела были скованы прочным льдом, в Царствие Небесное отправилась скрытница Олимпиада Крюкова. Она сделала это в огне. После десятидневного голодания вышла на поляну, где был сложен костёр, — тонкая-тонкая, будто былинка, а лик — аж изнутри светился, словно восковую свечу под кожей затеплили. Запели молитвы скрытницы, старые и помоложе, благодетели — два хуторянина и один мельник — во всём чистом, праздничном, торжественно и важно застыли в первом ряду, странники толпились позади, не без испуга. Последователи — всего-то три человека — вовсе отодвинулись почти к самому дому благодетеля Колпащикова — двухэтажному просторному «кремлю» Града. Ну да с тех — что возьмёшь: живут в миру, чтобы быть глазами и ушами скитских; чтобы без копеечки благое дело не оставлять. Скрытники грехи последователей на себя берут, отмаливают. Но душа мирянина — даже того, что не предал истинной старой веры, — всегда как в тумане. Так что и огненное вознесение для них — не праздник, а авария: как если бы паровоз на железной дороге с рельс сошёл. А для Олимпиады — праздник. Та, хоть и молода была, в скрытницах чуть не с малолетства обреталась. Потому на костёр взошла сама, без помощи. Отче Христофор даже слезу пустил в окладистую бороду, даже погладил Олимпиаду по плечу ласково. Проговорил: «аки горлица к матери Божьей полетишь, дитя». А потом — огонь полыхнул. Такой сильный, весёлый, хоть и посреди зимы. А у Олимпиады — руки на груди, глаза — горе подняты. Только и вскрикнула: «Господи, помилуй! Для тебя, Господи!» — и сама огнём оборотилась. Тася думала: рыдать станет скрытница, ведь больно же — в огне отходить. Руку печью опалишь — и то зубами скрипишь, маешься, — а тут — всю себя — в пламя. Но, видать, не врал отче: Господь праведникам благоволит, их боль — утишает. И не возопила Олимпиада, и не зарыдала. И сгорело её бренное тело — без остатка. И никакого дурного запаха от костра не пошло — наоборот, будто ладаном повеяло.

Видела Тася и утопление. Восьмилетнего слепого Ванюшки. Сына одного из благодетелей, по фамилии Ситников. Отец возил его в город, в лечебницу, чтобы поправили зрение. А доктора делать ничего не хотели: брехали, мол, невозможно исцелить. Тогда одна из скрытниц дала совет — обратиться к иному врачевателю, к отче Христофору. Так Ситников и сделал: привёз Ванюшку в починок Град. Даром, что очей у отрока не было, — с головой-то было всё в порядке. Послушал он отче Христофора, послушал, — да и сказал: «Отпусти, батюшка, к боженьке, на небо. Стану там видеть и яблоки райские вкушать». Так и сказал: как по-писаному, по-книжному. Как будто сам Господь то помышление и те слова отроку в голову и уста вложил. Подвигу Ванюшки отче Христофор помогал самолично: сам полотнами его обвязал, сам в Каменку под воду с головой опустил. Но мальчонка нежданно заверещал, как погружаться начал; заплакал. Вертеться принялся. В воде — будто мышь в молоке: того и гляди воду, будто молоко, в масло взобьёт. И ногами сучил — страшно. Скрытницы, что помоложе и послабже, крестились и охали, жалели. А отче Христофор — рукой жилистой, железной, — окунал мальца и окунал, — за ради Господа ведь, не от злобы или на потеху. Так и уговорил — замереть, затихнуть. Отправился Ванюшка в Царство Божие, райские яблоки есть. А отче обернулся к скрытницам и благодетелям, да как крикнет зычно:

- Смотрите, мальчик подвиг совершил, дабы получить венец небесный. Сам меньшой, слепенький — а разума Господь с избытком даровал. А вы, дубины стоеросовые, всё пужаетесь, всё за тела бренные держитесь, за грехи свои. Идите прочь, я сам в куль рогожный Ванятку зашью. Сам схороню у своей землянки. Он мне мил, а вы для меня — пакость.

Странно было на сердце у Таси после того, как Ваньку утопили. Муторно. Не хотела она себе такой кончины, хотя и знала: давно уж ждёт её Господь в Царствие своём. А старшим скрытницам вода приглянулась. Только вот не речная — стоячая: та, что по весне да после сильного дождя, лог заливает. В логе проще тех скрытниц топить, что на подвиг отважились, а сердце толком не укрепили. Таким не смалодушничать помогали — где молитвой, а где и пинком. Чтоб до конца подвиг довели. А как доведут — из лога, за полотна, проще тела венценосные таскать — а там — в рогожу — да на вечный покой. А Тася — не хотела так. В огне бы погореть — это да. Но не в гнили, лицом вниз, намертво захлебнуться. И, как назло, как раз к гнили-то её и принялась склонять, после Ванькиного подвига, скрытница Филиппея. Говорила так: