Плач Агриопы

ДК «Молодость» сожрал человека.

Одного человека — и несколько десятков мертвецов в белых одеждах.

- Скорей! — раздражённо поторопил Третьяков.

И Павел потащил алхимика за кулисы.

Горело всё. Вспухали от жара и сухо трескались, как кости, доски пола. Пылал занавес. С громкими хлопками взрывались лампы прожекторов.

Однако путь из огня был очевиден. Старец бежал не по тайному лазу — по широкому служебному ходу.

Всего лишь четыре пролёта вниз по узкой, пахнувшей старым цементом, лестнице. Кто сказал, что цемент не имеет запаха? Для чумоборцев он благоухал жизнью.

Третьяков обогнал богомола, гневно зыркнув на того слезившимися от дыма глазами.

Сеньор Арналдо передвигал ногами сам. Он был не так уж слаб — Павла радовало это.

ДК полыхал. Скручивалось, трескалось раздавленное жаром стекло фасада.

Площадь перед домом культуры была пуста.

А Людвиг…

Что там было — а что привиделось?

Юный латинист, верхом на огромной птице — на загривке архангела, — улетел в рай?

Павел прислонил алхимика к высокому тополю — в ближайшем придомовом дворике, с видом на ДК.

Сердце стучало отчаянно.

Он никак не мог отдышаться.

- Меня зовут Тася, — раздалось позади. — А вы кто? Зачем вы меня спасли?

- Долгая история, — отозвался Третьяков. — Лучше будет рассказать её не здесь.

- А куда нам? — подал голос управдом. — Куда нам теперь?.. после того как Овод…

- Ко мне домой! — быстро выговорил, будто только и ждал такого вопроса, Третьяков. — У меня дом — полная чаша. Чем не штаб революционной борьбы с Чумой!

- Это далеко, — нахмурился Павел. — Это же чёрт знает, где.

- Ага, — «ариец» прищурился, проморгался от дыма, — Но уж мы-то — доберёмся. Уж мы-то! К тому же, нам помогут — подбросят на транспортном средстве. Я видел: наш малокомфортный лимузин — уцелел. — Он обратился к чёрному бойцу. — Ведь верно? Мы сможем использовать его?

Чёрный чуть подумал, и вдруг — размашисто припечатав ладонь ко лбу, — сорвал с лица непроницаемую маску. Под ней обнаружилось конопатое лицо сельского на вид, простоватого, парня лет двадцати пяти.

- Сделаем, — буркнул парень. — Кстати, я — Сергей. Будем знакомы. Можно Серго. Для своих.

* * *

Симон, по прозванию Кифа, всё ещё имел над прочими необъяснимую власть. Отрекшись троекратно от учителя, он сперва горевал, рвал на себе одежду и захлёбывался стыдом. Но затем его голос — окреп, взгляд — посуровел, во все черты лица вернулось всегдашнее упрямство. Первым из учеников он научился жить без покровительства святого слова. Пока другие тщетно пытались оправиться от замешательства и тоски, проводили бессонные ночи и дни, кто — в бесплодной молитве, а кто — в слезах, — Симон вычерчивал в уме путь, которым собирался идти прочь от горы Голгофы — путь служения. Он был полон решимости сохранить в себе разгоревшийся однажды огонь. Отринув всё, что грозило помешать в пути, он наполнился верой в неизбежность будущей миссии — и как будто окаменел для мира и людей. Ни слезы, ни горького вздоха. Только расчётливая уверенность в предназначении. Недаром Учитель нарёк его Петром — камнем.

Иоанна завораживала сила, наполнявшая Симона. Завораживала, притягивала и пугала. Он внутренне соглашался с ним: так и следует жить. Так и следует служить. Но не мог заставить себя мыслить, как Симон — мыслить, как камень. Для Иоанна, со смертью Учителя, всё завершилось. Он вовсе не был среди сомневавшихся. Уверовал в воскресение немедленно, как только увидел погребальные пелены в пещере, но не увидел мёртвого тела, какое те должны были обвивать. Мария Магдалина передала ученикам слова ангела: ждать воскресшего Учителя в Галилее. И Иоанн не усомнился, как некоторые другие. Он не усомнился: так и было, так и будет — Мария Магдалина беседовала с ангелом, а Учитель встретит своих учеников в Галилее. Но что-то продолжало мучить Иоанна. Как будто прежде, когда он преломлял с Учителем хлеб и пил с ним из одной чаши вино; когда сопровождал его в восхождении на гору Фавор и в прогулке по Гефсиманскому саду, всё было по-настоящему, а после распятия сама реальность сделалась зыбкой, призрачной. Реальность стала сном. Немного слащавым, умиротворяюще ласковым, но грустным, как грустен бывает любой сон, в котором понимаешь, что спишь.