Плач домбры

Выйдя на улицу, он постоял, вспоминая, как маленькая Галима быстро сновала по комнате, покачал головой и, прошептав: «Ишь веретенышко!» — вдруг расхохотался. И впрямь смешно: пошел человек, полный решимости, наша, дескать, давит, Галиму отругать, Самата от нее отвадить, а сам, как теленок, тут же размяк.

Подошла топотушка Галима к нему, а Юламан — сон ли это, явь ли — вспомнил годы своей молодости, и встала перед глазами Хатира. Если не считать короткой прически и белого халата — та самая Хатира, к которой когда-то так неравнодушен был Юламан. Она тоже, бывало, посмотрит полным до краев взглядом и поправит туго, до треска, заплетенные косы. Эх, жизнь, жизнь! Где вы, встречи, ночные дороги между Куштиряком и МТС, чувства-страдания, только вчера ведь были! Не встань тогда Бибисара так решительно меж ними, кто знает, возможно… Впрочем, что теперь-то об этом думать? Минувшему — исполать! Но словно яркий луч вдруг осветил его заскорузлое, огрубевшее в тяжбах с людьми, с неурядицами, с самим собой сознание. Нет, это было не сожаление. С Бибисарой он не оплошал, хорошо живут. И сам еще в силе, от железа, как говорится, отщипнет, и со счетов его, как некоторые думают, еще не скинули. А все душа неспокойна, скребется в ней какое-то непривычное недовольство. Сам он с собой не согласен, с делами своими, с поступками…

Весь день пролежал он, вытянувшись на диване. Подходила жена, спрашивала, беспокоясь: «Уж не заболел ли ты? Чая горячего попил бы», — ничего не отвечал. Даже к ужину не встал. Когда же Бибисара, покормив детей, сходила в хлев, задала скотине сена и, еще ежась от холода, присела к нему на краешек дивана, он только глянул и тут же отвернулся.

— Отец, говорю, послушай, что с тобой? Если ничего не болит, время ли сейчас разлеживаться? Самат твой совсем с привязи сорвался. Словно отбившаяся от рук скотина, и дорогу домой забыл. Ворота у Хатиры подпирает… — начала было жена, как Юламан, чуть не столкнув ее, вскочил с дивана и сел.

— Что ты к нему пристала? Если другую не хочет — шабаш! Пусть на Галиме женится. А ты не встревай!

От беспричинного крика, от слов мужа, обратных тем, что он говорил еще утром, Бибисара растерялась. Округлив в испуге глаза, она зажала рот, попятилась назад.

Юламан и сам уже понял, что чересчур хватил, и вскинутую, как говорится, дубинку мягко опустил на землю.

— Садись-ка, — сказал он, показав рядом с собой. — Ты не обижайся. Не по себе как-то…

— Обязательно кричать надо, — проворчала Бибисара, самим ворчанием давая понять, что согласна не ссориться. — Только словам твоим удивилась…

После разговора с Танхылыу надежды ее тоже поостыли. «На Танхылыу свет клином не сошелся. Если уже сейчас так воображает, потом от нее и подавно добра не жди. Пусть Самат, кого. сам хочет, приведет. Но только не дочку Хатиры!» — решила она.

И муж:

— Брось, женушка, не морочь парню голову. Танхылыу, видать, свой расчет держит, высоко глядит. Тут хоть режь — не глянулись мы им. Отец тоже, сколько раз я ходил, — взгляда приветливого не уделил.

— И то верно. Уж чего в ауле больше всего, так это девушек на выданье. Наш Самат такой — любую может выбрать.

— Уже выбрал, нас не спрашивал.

— Дочка Хатиры и в ворота не войдет! Рады бы вы с этой кикиморой за одним столом сидеть: «Пей, сват» да «Ешь, сватья»!

Мелет ведь, и язык не притомится! Как Юламан ни старался быть спокойным — сорвался:

— Нажми на тормоз! — взревел он и добавил уже потише — Чем тебе навредила Хатира? Живет себе мирно, работает рук не покладая, дети ухожены, дом под присмотром. Хозяйство не хуже, чем у тех, кто с мужьями.

— Сейчас словом коснуться не даешь, потом на руках ее будешь носить, — испуганно сказала Бибисара. — Может, ты и согласие уже дал?

— Никто на твое согласие или несогласие и не посмотрит, теперь молодежь сама решает. Ты ведь тоже ничьего согласия не спрашивала, — усмехнулся он. — А начнем упираться, над нами же будут смеяться. Вот о чем подумай, чем Хатиру обсуждать, которая давным-давно была да прошла.

— А зачем ее хвалишь? Мог бы и хоть одно худое слово про нее сказать, для жениного удовольствия.

— Да где такая жена, чтоб с моей сравниться могла! Иначе жил бы я с ней двадцать пять лет? — сказал Юламан и обнял жену за плечи.

— Хатиру этой рукой обнимал, теперь ко мне тянется! — оттолкнув его, проворчала Бибисара.

Разумеется, сказала не потому, что знала что-то. Да и причины для негодования особой нет. Дурной славы за Хатирой отродясь не было, и Юламан не озоровал, с пути не сбивался. Но того жена забыть не может, как муж, пока не остепенился, по Хатире маялся.

— Эх, дура, — рассмеялся Юламан, а Бибисара, надувшись, пересела на стул возле двери. Рассмеяться-то он рассмеялся, но случай один вспомнил.

Было это на пятый или шестой год, как они поженились. Нет, на седьмой, в то лето, когда бык Самата боднул.