Плач к небесам

Дальнейший рассказ потек быстро, четко, словно годы смыли с него все банальности и ненужные подробности, оставив лишь голую канву. Лицо кардинала заострилось от боли и сосредоточенного внимания. Опущенные гладкие веки смотрелись полукружиями над его глазами. Иногда он качал головой, не прерывая красноречивого молчания.

– То, что было сделано со мной, давно подтолкнуло бы любого другого к мести, – прошептал Тонио. – И я знаю, что лишь мое счастье вынуждало меня отсрочивать достижение своей цели. Я не отношусь к своей жизни с ненавистью или презрением. Я ценю ее. Голос для меня был не только божьим даром, но и радостью, и все люди вокруг стали моей отрадой, хотя похоти всегда было в избытке, а вот страсти явно не хватало. Я не могу этого отрицать. Но я живу. Иногда я кажусь сам себе стаканом с водой, попавшим под лучи солнца, когда свет буквально взрывается в нем, так что стакан становится самим светом.

Так как же я мог убить его? Снова сделать мою мать вдовой, а детей – сиротами? Как мог я принести мрак и смерть в этот дом? И как я мог поднять на него руку, когда он – мой отец, и в любви к моей матери он даровал мне жизнь? Как мог я сделать это в тот момент, когда, не считая моей ненависти к нему, жил в счастье и довольстве, которого не знал никогда, даже в детстве?

Поэтому я все откладывал задуманное. Я решил, что у Карло должно быть двое детей. Я ждал. И даже тогда, когда не осталось ничего, чтобы удержать меня, когда я снял свои обязательства перед теми, кого любил, и ничто больше не стояло на моем пути, боязнь разрушить собственное счастье вынуждала меня бездействовать. Но что еще более важно, мой господин, – мое счастье заставляло меня испытывать вину за то, что я собираюсь убить его. Почему он должен умереть, когда у меня есть весь мир, любовь и все, о чем только может мечтать мужчина! Вот вопросы, которые я задавал себе.

Но даже сегодня, в этот самый день, я еще тянул, борясь со своей совестью и своей целью. Я спорил не с другими, а с самим собой.

Мгновение помолчав, Тонио горестно вздохнул.

– И теперь вы видите, что он сам разрубил этот узел: подослал наемников, чтобы убить меня. Теперь он может это сделать. Моя мать умерла и похоронена. Четыре года прошло, с тех пор как кто-либо мог отыскать те неоспоримые мотивы, которые в случае моего убийства обеспечили бы ему смертный приговор. Да в те годы я был предан дому, семье и даже ему, последнему отпрыску нашего рода.

И, подослав этих убийц с приказом зарезать меня, он попытался разрушить саму жизнь, что удерживала меня вдали от него, ту жизнь, что говорила мне: забудь его, пусть живет!

Но я не могу забыть его. А теперь он не оставил мне выбора. Я должен поехать туда и убить его, и, Бог свидетель, нет такой причины, по которой я не могу сделать это, а потом вернуться к тем, кого я люблю и кто меня ждет. Скажите же мне, что нет причины, по которой я не могу погубить себя для того, чтобы рассчитаться с этим человеком, тем самым, что сегодня пытался убить меня.

– Но можешь ли ты рассчитаться с ним, Марк Антонио, – спросил кардинал, – не жертвуя собственной жизнью?

– Да, мой господин, – ответил Тонио с уверенностью. – Я могу это сделать. Уже давно я нашел способ заполучить его в свои сети с минимальным риском для себя.

Кардинал молча обдумывал все услышанное. Прищурившись, он смотрел вдаль, на дарохранительницу.

– Ах, как мало я тебя знал, как мало я знал о том, что ты пережил… – наконец произнес он.

– Мне в голову пришел один образ, – продолжал Тонио. – Весь вечер он мучил меня. Речь идет о старой легенде, в которой великому завоевателю Александру преподнесли так называемый гордиев узел, а он разрубил его мечом. Ибо это верная метафора того, что происходит у меня в душе. Настоящий гордиев узел из желания жить и веры в то, что я не смогу жить, пока не уничтожу его и тем самым не буду уничтожен сам. Что ж, он разрубил гордиев узел ножами своих наемников. И сегодня вечером, когда я улыбался, говорил или даже пел на сцене, я постоянно думал о том, что теперь мне ясно, почему эта древняя легенда всегда мне не нравилась. Ну какая же мудрость в том, чтобы просто разрубить – и уничтожить – загадку, которая поставила в тупик куда более ясные головы? Какое грубое, трагическое непонимание! Но так обычно и ведут себя мужчины, мой господин: они разрубают или отрезают. И наверное, только те из нас, кого нельзя причислить к мужскому роду, могут увидеть мудрость добра и зла в более полном свете и постичь ее парализующую силу.

О, если бы я был волен так поступить, я бы проводил все свое время с евнухами, женщинами, детьми и святыми, презирающими вульгарность мечей! Но я не волен. Он приходит за мной. Он напоминает мне, что мужское начало невозможно так легко истребить и что его можно вытащить из самого моего нутра и отправить на борьбу с ним. Все так, как я всегда и считал: я не мужчина и мужчина одновременно, и я не могу жить ни как тот, ни как другой, пока он остается безнаказанным!