Плач к небесам

— Маэстро, уже нет времени! А кроме того, они не получают приказы от Беттикино. Все, что они знают, — так это то, что театры открыты, а ваш мальчик своим претенциозным поведением дал им в руки оружие! Если бы он только взял псевдоним, если бы он не был так помешан на аристократизме и прочем...

— Заткнись! — крикнул Гвидо и оттолкнул импресарио от себя. — Какого черта ты говоришь мне это сейчас!

Он был вне себя. Все давние истории о несправедливых решениях и провалах тут же всплыли в его памяти: как был несчастен Лоретти в ту ночь, когда Доменико испытал триумф, а композитор потерпел провал, и как страшно был огорчен Перголези, который после того поражения так и не вернулся в Рим.

Внезапно он почувствовал себя полным идиотом, а это было самое неприятное чувство на свете. С какой стати он решил, что его ждет трибунал, который должен вынести благородное и справедливое решение? Он шагнул к лестнице.

— Маэстро, не теряйте головы, — шепнул Руджерио. — Если в вас начнут кидать чем попало, ни в коем случае не отвечайте тем же!

Гвидо громко расхохотался. Бросил на импресарио последний презрительный взгляд и, спустившись в оркестровую яму, направился к клавесину. Музыканты встретили его поспешными поклонами.

* * *

Театр затих. А если кто и порывался еще кричать, то его, кажется, тут же одергивали. Гвидо заиграл первую триумфальную тему, и струнные жизнерадостно подхватили ее.

Музыка заполнила собой пространство, на миг заглушив все страхи, и Гвидо показалось, что это не он поддерживает ее быстрый темп, а сама музыка уносит его с собой.

Занавес взмыл вверх. Грянули аплодисменты, зрители приветствовали стоявшего наверху, на сцене, Беттикино. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что певец являл собой совершенный образ божества: его светлые волосы блестели при свете рампы, а бледная кожа была великолепно подсвечена белой пудрой. Гвидо понял, что сейчас мужчины кланяются ему из лож, потому что уголком глаза видел, как Беттикино возвращает поклоны. Потом на сцену вышел Рубино, а затем, а затем... Гвидо поднял глаза и увидел Тонио.

Даже музыка не смогла заглушить ахи и охи, прокатившиеся по всему залу. Они напоминали рокот, сопровождавший предыдущее зрелище — зажигание люстры.

И в самом деле, это было зрелище. На сцене перед рампой стояла изящная женщина в алом атласном платье, украшенном золотым кружевом с вышивкой. Глаза Тонио, обведенные черным, были похожи на два сверкающих бриллианта. Он приковывал к себе внимание, хотя был недвижен, как манекен. Луч прожектора красиво подчеркивал черты его лица.

Гвидо кинул наверх еще один взгляд, однако не получил от Тонио никакого ответного знака. Казалось, что он безмятежно разглядывает зал. Лишь после того, как Беттикино завершил свою небольшую прогулку по сцене, Тонио ответил на адресованные ему приветствия. Медленно переводя взгляд справа налево, он присел в глубоком дамском реверансе. А когда поднялся, самые легкие его движения были исполнены восхитительного изящества. Конечно же, все глаза тут же устремились на него.

Между тем опера продолжалась и момент вступления в нее Гвидо неумолимо приближался. Уже была позади половина вступительного речитатива. Голос Беттикино был полон силы.

И тут он запел первую арию. Теперь Гвидо должен был быть готов к малейшему изменению. Звучание струнных стихло до слабого непрерывного треньканья, сопровождавшего клавесин.

Певец вышел на авансцену. Голубой цвет длинного камзола так оттенял его глаза, что они сверкали еще ярче. А его голос между тем звучал все сильнее, все громче, словно доказывая всю бессмысленность предстоящего спора.

Закончив вторую часть арии, он начал повторять первую, что было стандартной формой для любой арии, но, как и полагалось, начат ее варьировать, медленно увеличивая силу звука, хотя Гвидо прекрасно понимал, что это было ничто в сравнении с его истинной мощью, которую ему предстояло продемонстрировать позже. Но дойдя до последней ноты, он начал великолепное крещендо, все наращивая и наращивая звук, и все это на одном длинном-предлинном дыхании, посредине которого публика замерла в молчании. И Гвидо тоже замолчал. И скрипки смолкли. А певец, стоя совершенно неподвижно, выпускал в воздух бесконечный поток звука без малейшего признака напряжения, а потом, когда все уже думали, что он должен или смолкнуть, или умереть, вдруг стал наращивать силу снова, доведя звучание до еще более высокого пика, и лишь тогда остановился.

Аплодисменты грянули отовсюду. Аббаты кричали: «Браво, Беттикино!», и такие же крики раздавались с галерки, с задних рядов партера и из лож. Певец покинул сцену — как должен был поступить любой после окончания своей арии. А Гвидо дал знак музыкантам продолжать.

Он чувствовал, как пылает его лицо, и не осмеливался смотреть на сцену. Когда он заиграл, его пальцы оказались такими мокрыми от пота, что начали скользить по клавишам. А ведь это было вступление к первой арии Тонио. И он, испугавшись, что подведет Тонио, обуздал свой страх и поднял глаза на сцену, на стоявшую там женскую фигуру.