Плач к небесам

— Но вы забыли еще об одном, отец, — сказал он, и его голос был таким спокойным и холодным, будто он просто беседовал с приятелем. — Вы рассказали мне о жене, которая вас разочаровала, о правительстве, которое высасывает из вас все соки и подавляет вас, о соперниках, которые вас преследуют, о моей двоюродной сестре, которая вас все время обвиняет, вы рассказали мне о многом из того, что мучает вас и делает ваше существование сплошным страданием. Но до сих пор вы ничего не рассказали мне о ваших сыновьях!

— Моих сыновьях... — Карло прищурился.

— Ваших сыновьях, — прошептал Тонио. — О юных Трески, моих братьях. Они-то чем виноваты, отец? Они ведь еще сущие младенцы! Так чем же они терзают вас, в чем их несправедливость по отношению к вам? Они пробуждают вас по ночам своим плачем? Крадут у вас столь заслуженное время сна?

Карло издал какой-то неопределенный звук.

— Ну же, отец! — мягко, сквозь зубы, произнес Тонио. — Ведь наверняка, если все остальное — лишь обязательства и тяжелая, нудная работа, наверняка они стоят того, отец, раз четыре года назад вы так резко сломали течение моей жизни!

Карло смотрел перед собой. Неуверенно покачал головой, потом подтянулся, приподнял плечи, вдавил ступни в пол.

— Мои сыновья... — сказал он, — мои сыновья... Да мои сыновья вырастут, отыщут тебя и убьют за это! — закричал он.

— Нет, отец. — Тонио повернулся и небрежным жестом кинул кочергу в огонь. — Ваши сыновья никогда не узнают, что с вами случилось, — прошептал он. — Если вы здесь умрете.

— Это гнусная ложь! Они вырастут, желая твоей смерти, они будут жить ради того дня, когда...

— Нет, отец. Их воспитают Лизани, и они никогда и почти ничего не узнают ни об одном из нас, ни о нашей старой распре.

— Ложь, ложь, мои люди никогда не оставят...

— Да ваши люди сбегут из этого города, как крысы, как только узнают, что не смогли защитить вас.

— Государственные инквизиторы разыщут тебя и...

— Если бы они знали, что я здесь, они бы уже меня арестовали, — спокойно ответил Тонио. — А множество людей видели, как вы покинули площадь в компании шлюхи.

Карло пытался испепелить его взглядом, не будучи в силах что-либо сказать.

— Да никто не узнает, что с вами случилось, отец, — вздохнул Тонио, — если вы здесь умрете.

Повернувшись, он пересек комнату — для чего ему понадобилось лишь несколько шагов — и открыл покрытый темным лаком армуар.

Словно окаменев, Карло наблюдал за тем, как легкими, изящными движениями Тонио вытащил из шкафа поношенный сюртук и надел его, потом прицепил на бок шпагу и накинул на плечи плащ, завязав его на шее. Глубокие складки черной шерсти упали на пол.

Длинные пальцы накинули на голову капюшон, и в темном треугольнике забелело лицо Тонио.

Карло рванулся. Его била судорога. Стиснув от усилия зубы, он всем своим весом попытался сдвинуть стул назад. Но стул не шевельнулся.

Фигура приближалась. Черный плащ развевался в том же жутковатом ритме, что и юбки тогда на площади. Тонио глянул на остатки ужина и вытащил из птицы нож с длинной костяной ручкой.

Глаза Карло, полные слез ярости, не моргали. Нет, все еще не кончено. Нет, еще не конец. Если бы хоть на минуту он подумал, что это конец, он был начал кричать как безумный, ибо это не могло так кончиться, это не могло кончиться так же несправедливо, так же несправедливо! И в его сознании билась лишь ненависть к Тонио, ненависть и ужасное сожаление, что он не убил его давным-давно.

— Ты знаешь, что я всегда думал сделать в этот момент, — прошептал Тонио, — когда он настанет?

Он держал нож перед Карло. Лезвие блестело от жира дичи и игры света.

Карло вжался в кресло.

— Я всегда думал, что отниму у тебя глаза, — прошептал Тонио, осторожно поднимая нож, — с тем чтобы ты, который любил так, как я никогда не смогу любить, и который породил сыновей, которых я никогда не смогу породить, оказался бы так же отрезан от жизни, как оказался отрезан я, но при этом остался бы жив, как и я!

Слезы прорвались из глаз Карло и покатились по его щекам. Он шевелил губами, молча глядя на Тонио. А потом, собрав всю слюну, что мог, плюнул ему в лицо.

Глаза Тонио расширились.

Почти машинальным жестом он поднял край плаща и отер слюну.

— Очень храбро, да, отец? — прошептал он. — В тебе это есть! Правда? Много лет назад ты сказал мне, что эта храбрость присуща и мне. Помнишь? Но разве это храбрость, отец, заставляет тебя противиться мне теперь, когда в моей власти твои жизнь и смерть? Разве в том заключается храбрость, отец, чтобы отказаться поклониться, отказаться согнуться даже ради сыновей, даже ради Венеции, даже ради самой жизни?

Или же это что-то бесконечно более грубое, чем храбрость, более примитивное? Разве это не гордость и себялюбие сделали тебя не более чем рабом своей необузданной воли, так что любое противоборство ей вызывает в твоей душе немедленную смертельную вражду, независимо от того, что поставлено на кон?

Подойдя ближе, он заговорил еще более страстно: