Плачь, Маргарита

— Мы сами взяли это право. И говорите потише, пожалуйста. А лучше помолчите, я еще не закончил. Я сказал, что жизнь фройлейн Раубаль регламентирована, но я не сказал, что также регламентированы и ее чувства. И если у вас хватит ума и терпения, то вы, возможно, и получите свое.

— Ума, чтобы принять ваши правила, и терпения, чтобы плясать под вашу дудку?

— Вот именно.

— А если нет? Вы меня в табак сотрете?

Лей не ответил, но в его темно-серых насмешливых глазах Вальтер прочел вполне однозначный утвердительный ответ.

Вальтер поднялся. Дальнейший разговор не имел смысла. Что бы он ни сказал сейчас, все наткнется на этот отливающий холодной сталью взгляд. Вальтер вежливо кивнул и вышел. Ужас положения состоял в том, что он и впрямь чувствовал себя как будто связанным. Последние слова Ангелики: «Умоляю, сделай все, как скажет Роберт! Если любишь меня!» Ц чудовищными путами сковали его по рукам и ногам.

Художник стиснул зубы. «Ладно, подождем. У меня еще будет случай доказать этим господам, что не все вокруг подчиняется их воле».

Он вышел на лестницу, спустился вниз и отправился сквозь строй «кадиллаков» и «мерседесов» к беззаботному Шуленбургу, чтобы вернуть ему титул и фрак.

После его ухода Лей снова улегся на диван и надвинул на глаза мокрое полотенце. Поставленная на горлышко бутылка означала воздержание и по меньшей мере пару недель адской головной боли, которая совершенно его выматывала. Сколько он ни прокручивал мысленно ситуацию с романом Ангелики, становилось все ясней — без Гесса не обойтись. Но что-то его удерживало.

Когда минут через сорок Рудольф явился его проведать, Роберт морщился не столько от боли, сколько от этого двойственного чувства — не сказать нельзя было, но и сказать не поворачивался язык. «Что это, что удерживает меня?» — задал он себе прямой вопрос, как делал всегда. Итак, Гели призналась, надеясь найти в нем союзника. Но союзником ей он быть не может. Рассказать Рудольфу значило бы получить еще одного несоюзника. Было бы честней… было бы справедливей дать девочке замену самого себя, то есть дать союзника, на которого она рассчитывала. А это значило все рассказать Эльзе. Возможно, Ангелика захочет рассказать ей сама, но из ее уст это одно, из его — другое. Какова же арифметика? Три женщины «за» при моем нейтралитете… А против… Это «против» не хотелось додумывать до конца.

Роберт испытал некоторое облегчение, решившись заменить Рудольфа его женой. Его в последнее время не оставляло ощущение, что строгие глаза Маргариты постоянно смотрят на него, и, мысленно заглянув в эти глаза, он увидел в них сейчас ласковое одобренье.

Через несколько дней в Мюнхене торжественно открывали Коричневый Дом — официальную штаб-квартиру партии. Трехэтажный особняк на фешенебельной Бриннерштрассе за последний год трансформировался во внушительное современное здание, символизирующее мощь и перспективу. Теперь здесь имелось все, что задумал архитектурный гений фюрера, — Сенаторский зал на втором этаже, внушающие уважение приемные, пивной подвал, удобные, просторные кабинеты руководителей. Появилось и кое-что непредвиденное, например, портрет фюрера с надписью, которую придумал и на которой настоял Гесс. Она гласила: «В этом движении ничего не произойдет за исключением того, чего хочу я». Этот портрет с надписью Гесса сначала повесили в Сенаторском зале, но Гитлер переместил его в свой кабинет, сказав, что надпись его вдохновляет.

Рудольф, продолжая жестко придерживаться «фараонизации» фюрера, мягко загнал своего шефа в такие тиски официоза, что тот потел, отдувался, а по ночам отводил душу — смотрел комедии, объедался пирожными или играл на полу с Бертой и Блонди, которую еще в Рейхольдсгрюне незаметно приручил Борман, и собака должна была теперь сделаться его собственностью.

Вообще, Гитлер пребывал в эти дни отнюдь не в лучшем расположении духа, хотя дела шли хорошо. Гели попросилась пожить пару дней у Гессов. Это случилось сразу после возвращения в Мюнхен, но прошел уже третий, и четвертый, и пятый день…

— Я нужна Эльзе, — уверяла она, — как ты не понимаешь? И потом, мы с Гретой занимаемся.

Все это было так… Но каждый вечер, когда он заходил за нею в квартиру Гессов и видел ее оживленное, энергично-лгущее лицо, у него сжималось в груди, и он шел к себе, один, смотрел глупые фильмы и звал собак. Она не могла не видеть, как ему тяжело; не мог не видеть этого и Рудольф. Но он каждый вечер уходил, а они оставались — все вместе — и, видимо, считали, что так оно и должно быть. Почему он до сих пор не проявил решительность? Он и сам не знал, но решение уже зрело в нем.