Плачь, Маргарита

— Ты всегда влюбляешься в отрицательных?

— В романах — не всегда.

— А Роберт какой? Грета улыбнулась.

— Сверхотрицательный! Обе засмеялись.

— Тогда понятно. А Вальтер?

— Вспомни, как он назвался графом Шуленбургом и как предлагал украсть тебя! Конечно, отрицательный.

— Но не сверх?

— Ну нет, до Роберта ему далеко.

Обе опять засмеялись, а Блонди, незаметно подтянув задние лапы, уютно улеглась рядышком. Гели обняла ее и снова принялась целовать.

— Не нужно. Она и так чересчур избалована. Едва ли новые хозяева станут ей это позволять. Ступай, Блонди! Место! — приказала Маргарита. Овчарка нехотя слезла, ушла к двери и легла там.

— А я бы ей все позволяла, — вздохнула Ангелика. — Думаешь, она будет счастлива с Борманом?

— Собакам нужно, чтобы их кормили и позволяли себя любить — вот и все их счастье.

— Ты думаешь, у нас с тобой оно другое? Мне ведь нужно то же самое.

— Наверное, и мне, — усмехнулась Маргарита. — Только еще мне хотелось бы, чтобы люди вокруг чаще улыбались. Мрачно в Германии.

На другой день, около трех, Гессу позвонил Рем.

— К тебе направляются Штеннес и Дельюге. Они только что были у меня. Я им посоветовал поговорить с тобой, с Геббельсом, с Леем, если он еще жив у вас. А к Адольфу не соваться. Ничего кроме брани и вытаращенных глаз не получат.

— А от меня они что надеются получить? — спросил Рудольф.

— Убедительные ответы, разумные доводы. Я бы поступил так — сначала провел бы с ними философскую дискуссию, потом напустил бы Геббельса, а после передал Лею, чтоб он с ними выпил.

— Я понял тебя, — кратко отвечал Гесс. Он не стал говорить Рему, что эта испытанная технология обработки сомневающихся товарищей едва ли даст результат. Что-то переменилось после Франкфурта — Рудольф это ощущал. И собственный его «научный пыл» поугас, и Геббельс открывает рот не чаще Гиммлера, а уж о том, что бродит в трезвой голове Лея, вообще думать не хотелось.

Вальтер Штеннес, беспокойный шеф северо-восточных СА, и Курт Дельюге, руководитель СА «Восток», вдохновленные франкфуртскими событиями, похоже, всерьез готовились к «весеннему наступлению на легалыщину, пожирающую боевой дух партии».

С Гитлером они и сами беседовать не собирались, предвидя его реакцию, но от Гесса надеялись получить объяснения, ведь франкфуртская авантюра (а то, что это была авантюра, в душе знал каждый) явилась именно тем, к чему они призывали и что противоречило последним установкам партии о лояльности властям.

— Молодежь взбодрили, жидам прищемили хвост, заявления в партию сыплются, как сухой горох… Отлично! — говорил Штеннес, расхаживая по кабинету Рудольфа. — Но при этом, ты только полюбуйся, этот бранденбургский ханжа официально призывает аристократов-патриотов вступать в НСДАП!

«Бранденбургский ханжа» принц Ойленбург-Хертефельд только что опубликовал циркуляр, призывающий людей его класса, обладающих твердой волей и качествами лидера, вступать в партию, которая, несмотря на некоторые социалистические идеи, представляет собой полную противоположность марксизму и большевизму.

— Ты только вдумайся, — совал Штеннес Гессу «Берлинер цайтунг», — «некоторые социалистические идеи»! И это о партии, которая называет себя социалистической! Вот до чего мы докатились! А все эти пожертвования банкиров! Все эти балы у Тиссена и Шредера! — не унимался он. — Ты что, не чувствуешь, что мы становимся марионетками?

— Интересно, чем бы ты стал платить своим штурмовикам, — заметил Гесс, — если бы не балы и не пожертвования.

— Если бы не эта подлая игра, к нам пошли бы рабочие. Они стали бы содержать боевую гвардию СА! Они!

— Рудольф, ответь прямо на прямой вопрос, — обратился к Гессу Курт Дельюге. — Если партия окончательно встанет перед выбором: фюрер-принцип или социализм, — на чьей стороне окажешься ты?

Штеннес фыркнул.

— Нашел вопрос — «фюрер или социализм?». Даже если ты спросишь — фюрер или мать родная, ответ будет тот же. Так ведь, Рудольф?

— Я стою и всегда буду стоять на стороне фюрера, — отвечал Рудольф и продолжал: — Партия, изначально построенная на фюрер-принципе, подобно зданию, не может выбирать между собственным фундаментом и тем или иным фасадом. Фасад можно перестраивать хоть десять раз, а фундамент у здания один.

— Вот! Ты слышал? Социализм — это фасад! — бросил Штеннес Дельюге. — Зато Адольф — фундамент! О чем еще говорить?

В этот момент в полуприкрытую дверь ворвалась взволнованная Берта, за нею — Блонди, обе закружились вокруг Рудольфа, тихо повизгивая, — за Блонди приехал Борман, и Берта привела дочь к хозяину прощаться.

Эмоциональный Штеннес тотчас принялся ласкать собак; осенью он тоже взял одного из щенков Берты, назвав его Барбароссой — не то в честь заромантизированного в СА рыжебородого императора, не то в насмешку над ним.

Блонди, счастливая, вилась у ног нового хозяина, который поздоровался с соратниками и, казалось, не проявил ни малейшего интереса к визиту бунтаря Штеннеса.