Плачь, Маргарита

— Если мы получим хотя бы пятьдесят семь мест, я готов уверовать во всю эту… астрологию. А рассказывать нам тоже особенно нечего, — заметил Адольф, повернувшись к Эльзе. — Всюду одно и то же — толпы, крики, визги… Сколько раз я давал себе слово говорить спокойнее. Я даже не понимаю, как это происходит — я их так возбуждаю или они — меня?! Извини за такую подробность, дорогая, но когда я стою весь мокрый и шатаюсь от слабости, а толпа беснуется полчаса, я начинаю думать, что меня слушали не отдельные люди, а некий цельный организм, единое существо, психика которого требует именно такого воздействия.

— Но ведь тебе это нравится, — улыбнулась Ангелика.

Он покачал головой.

— Мне нравятся совсем другие вещи. Это ведь ты воображаешь себя великой актрисой, и любое возвышение тебе кажется сценой, а любая сцена — местом для триумфов. А я… усталый руководитель несчастной партии с вечно больным горлом.

Теперь улыбнулись уже все трое.

— Любопытно, что будет через десять лет? — Ангелика, у которой от шампанского приятно кружилась голова, мечтательно уставилась в потолок. — Что говорят астрологи?

— Здесь довольно простой логики, — заметил Гесс. — Через десять лет мир будет лежать у ног Германии.

— Ну, это-то понятно, — согласилась Гели. — Но что будет со всеми нами? Нет, десять лет — это долго. Через год?

— Давайте проверим собственную интуицию, — предложила Эльза. — Мне кажется, и астрологи в большей степени пользуются именно ею. Пусть каждый загадает про себя. Например, 13 сентября 1931 года я, Эльза Гесс, буду сидеть в «Рейхсадлере» с бокалом вина и вспоминать все, что было 13 сентября 1930 года. Все улыбнулись — кроме Рудольфа.

— А я, Адольф Гитлер, буду смотреть в глаза Эльзе Гесс и гадать, отчего это иные женщины с годами приобретают необъяснимое очарование, в то время как мы, мужчины, только теряем и теряем.

— Я тоже буду гадать, — проворчал Гесс, — отчего это на иных женщин вино действует не самым лучшим образом.

Потом все трое посмотрели на Ангелику, которая, как будто сосредоточиваясь, медленно закрыла глаза. И, вздрогнув, открыла их с недоумением.

— А я… ничего не вижу.

— Это оттого, что ты не туда глядишь, — поморщился Гесс. — И вообще, я подобных развлечений не понимаю. Ты знаешь, — бросил он жене, — они мне напоминают клоунаду в соборе.

— Да, дорогая, — поддакнул Гитлер. — Давай признаем, что, при всем своем материалистическом строении, мир еще содержит такие области, которые не стоит задевать походя. Мне это представляется в виде старинного замка, часть помещений которого обжита владельцами, но остаются и такие, где нет света, паутина по углам и куда даже дети не забегают, играя в прятки.

— В конце концов хозяева войдут и туда, — сказала Эльза. — Проведут электричество, выметут паутину.

— Все дело в том, как войдут. Если с уважением и осторожностью — одно, а если с ломом, то не повалятся ли из шкафа фамильные скелеты…

— В своих аллегориях ты не выходишь за рамки материального, — заметила Эльза.

Цифра 107 оказалась пророческой, а результаты выборов — ошеломляющими. Около шести с половиной миллионов отчаявшихся немцев отдали свои голоса за НСДАП. Сто семь депутатских мандатов!

Утром семнадцатого сентября Коричневый Дом, бывший Бардовский дворец на Бриннер-штрассе, приобретенный партией на пожертвования Фрица Тиссена, гудел, подобно улью перед грозой. Штаб-квартира партии еще окончательно не переехала с Шеллингштрассе, но КД уже начинал приобретать тот вид, которого желал для него фюрер, — здесь еще не было роскоши, но монументальность уже заявила о себе. Как раз накануне завезли ярко-красные кожаные кресла с высокими спинками и гигантский высоковорсовый ковер со свастиками для кабинета вождя.

Едва фюрер вошел в просторную приемную, к нему хлынул поток сторонников и почитателей, радующихся победе. Среди них оказался и Альфред Гесс, родной брат Рудольфа, со своим другом Гейнцем Хаусхофером и его старшим братом Альбрехтом Хаусхофером, университетским товарищем Рудольфа, предметом затаенной ревности фюрера.

Коричневый Дом всю ночь был освещен огнями. Прибывали все новые гости. Партийцы собирались группами; кое-где мелькали женские платья и слышался кокетливый смех.

В сенаторском зале около трех сотен человек слушали рассуждения фюрера о будущем Германии и мира. Речи произносили Геринг, Штрассер, Геббельс и Лей. Поздравить нацистов явились даже президент Рейхсбанка Ялмар Шахт и серый кардинал президента генерал Курт фон Шлейхер.

Гости разъезжались перед рассветом. Прощальное рукопожатие фон Шлейхера и лидера НСДАП зафиксировал неутомимый Гоффман. Впрочем, снимок едва ли вышел удачным — голова фюрера склонилась слишком низко.